Кузьма Чорный - Млечный Путь

Уже не плакал день снеговой водой, потому что снег исчез, лишь тихо стояли в ручьевых проточинах эти слезы — словно день выплакался и стало ему легко-легко. Смыл он слезами непрошеную хмарь, разогнал олово туч и теперь смеялся — ясно и тихо.

А тут еще гуси, прогоготавшие весь свой век на огородах, поднялись и белыми тяжелыми комьями, перевалив через плетни, полетели в поле. Трудно им было плавать в высотах, сытым и солидным, как стены, что их стерегли, — попадали на землю и принялись там что-то выискивать.

Буланый щипал траву, а они что-то искали, и было во всей их повадке степенное веселье, совсем не такое, как у Буланого. Тот просто был во власти каких-то смутных порывов. То тянуло его куда-то идти, задрав голову, то страшно хотелось — с чего бы? — набрать полный рот травы и жевать, жевать ее. Это было то же самое, что заставляло его в молодые годы скакать — хвост трубой — по загонам. Так и стонет земля, так и взвизгивает дорога под копытами. Только пыль столбами ходит там, где проскачет, бывало, Буланый. Уж как путал его Роман Драгун — ни одно путо не выдерживало: порвет да как ударит со всех четырех…

И что ж удивительного, что по сей день Янка Самохвал, завидя Буланого, всегда качает головой и выводит медлительно чуть ли не на все двенадцать темпов:

— Что это был за ко-о-нь, ай-я-яй!..

Вот ведь не спросил тогда Янка Самохвал у молодого Буланого: «Куда ты летишь, задрав хвост?» А у Буланого не было ни ума человечьего, ни языка, чтобы ему на это ответить…

Гуси негромко переговаривались, а Буланый поднял голову и побрел узкой дорожкой в ту сторону, где чернели кусты.

Было это давно, и больше с тех пор это чувство уже не появлялось, стало забываться, и даже следы его все больше отдалялись на волнах времени. А тогда оно было сильным, было большим, ибо его питали и преломлялись в нем и ощущение, и осознание всего сущего.

Был Роман Драгун куда моложе и крепче, чем теперь, и мысль у него была острее, это она с годами стала сдавать…

Тихо было в те дни и в хате, и на дворе. И он все старался найти какую-нибудь работу, чем-то заняться вне дома, чтобы не видеть, как там лежит и страдает его больная жена. Лежит и страдает. Это наполняло все, выходило за всяческие пределы. Да, он это чувствовал. Была это ненормальность, был хаос, изначально чуждый человеку, и тот искал гармонии. Проявлялось это в его стремлении видеть все вокруг себя нормальным, в привычных берегах. Хотя бы как-то представить, что так оно все и есть. Ходил он по двору, по утоптанному снегу, и были у него две вершины настроений. То хотелось сжаться, стать маленьким-маленьким, неприметным, и чтобы таким стало все в противоположность тому, что висело над ним, — ненормальному, страшному и огромному.

На исходе дня он с удовлетворением задавал Буланому сена и подолгу стоял в хлеву, подперев плечом стену.

Буланый был еще справен и в самой силе. Хрупал сеном в темноте хлева спокойно, далекий от бурь, которыми кипел человек, а человек стоял подле него и пытался обмануть себя: «Да ведь все же как надо: Буланый стоит на черной в сумерках соломе и мирно жует в тепле да в добре. И я стою и смотрю в тихую пустынность зимнего вечера».

Так нисходило на него умиротворение. А потом мысль возвращала к действительности, и уже казалось невозможным исцелиться тишиной. Тогда в человеке вздымалась буря, тревоги и желания будили протест против неизбежности тяжелых переживаний, против тоски. Бунт расчищал дорогу внезапным приливам радости… Мысль человека напрягалась и приходила в действие. Потом все это опять опадало. Так шла борьба в его настроениях — то все кипело, то текло ровно. И повторялось то и другое с разной силой, пока не кануло в прошлое…

А Буланый неспешно ел, спокойный оттого, что сено было вкусное, удовлетворенно терся губами о ясли, и мир с его бурями и затишьями был для него тем, что, пожалуй, можно назвать словами: постепенное насыщение.

Для него не существовало ни Романа, хотя тот и стоял рядом, ни каких бы то ни было оттенков происходящего.

Роман же был им переполнен. Лицо его тогда было живее обычного и отражало на себе смены ощущений, отчего в нем появлялось нечто общее с окружающим миром, и уже в этом была противоположность хаосу, было некое устремление.

Недостижимо было для Буланого и то, что Роман со временем стал спокойнее: все имеет свойство забываться, таять в бесконечности…

И весною, когда Роман пахал на Буланом свое поле и повевал сухой ветер, вовсе не было у него желания сжаться, стать маленьким и неприметным, а было стремление, порожденное каким-то извечным человеческим бунтом, — вырасти, встать на виду, как этот ветер, как это гулкое поле.

Эти игривые и бессознательные порывы оборачивались тем, что Буланый частенько получал кнутом по спине и уже научился бояться Романовых окриков:

— Эй ты, малыш! Фь-ю-ю!..

И делал это Роман без намерения обидеть Буланого — только так умел он выразить то, что переполняло его.

Когда Роман выпрягал Буланого и пускал его обгрызать межи, а сам ложился в тени повозки жевать подвяленный ветром хлеб да втихомолку про себя размышлять, у Буланого появлялось в первый момент то, что люди применительно к себе называют приливом радости. Так у них и шло на равных — у Романа и у Буланого.

…Целехонький тот день таскался Буланый по полю. Даже червячка не заморил, только озяб, потому что к вечеру захолодало и лег туман. Когда чернобыльник и голые кусты стали сливаться с землею, явился домой — Роман Драгун уже собирался идти за ним.

Два дня лежал на земле снег — неглубокий и влажный, и однажды утром он послужил темой для разговора.

— Земля не схватилась, а снег лежит, — сказал Роман Драгун, стоявший в саду под грушей, и, заметив по другую сторону плетня Янку Самохвала, добавил: — Дурацкая какая-то зима.

— А-а, разве это зима, — ответил Янка Самохвал, не заботясь, к нему обращены слова Романа или нет. — Что это за снег — грязь, а не снег.

Роман Драгун увидел под забором трухлявый пенек, еще летом привезенный им из лесу, и подумал: «Валяется тут, на нет сгниет. Надо поколоть — сгорит в печи».

Пошел в сени, взял топор и поколол пенек, а после этого сказал самому себе:

— Нет с коня проку. Весной на нем много не наработаешь. Продать надо во что бы то ни стало.

И когда, уже сидя за столом, усыпанным хлебными крошками, ел, все думал, какую цену за него запросит. Потом неторопливо, словно с какой-то осторожностью, закурил, сел верхом на Буланого и поехал в село за пять верст.

Там какие-то люди в длинных, фабричного сукна свитках и черных полушубках, подпоясанные серыми с красным вышитыми поясами, с бородами и без бород, долго так и этак вертели Буланого, ощупывали, прогоняли между возами, хлопали по крупу ладонями и кнутовищами, что-то кричали прямо ему в морду, потом точно так же хлопали по плечам Романа Драгуна, теребили и его, били по рукам и все качали головами. Потом еще подходил какой-то рослый человек в домотканых портках и таком же пиджачишке. Он раз-другой хлопнул Буланого по заду, провел рукой по шее и голове, до боли оттянул ему верхнюю губу, чтобы посмотреть в зубы, и — отошел.