Екатерина Шевелёва - Испытания

«Цеховые профсоюзные собрания, правда, были скучноватыми!» — мысленно признала бывшая Люська, избранная в 1939 году, в свои неполные восемнадцать лет, профоргом цеха.

Сейчас, в сентябре 1979 года, то есть ровно через 40 лет, Люция Александровна Крылатова вошла в зал конференций этого, же инструментального цеха.

Отчетное профсоюзное собрание только что началось: председатель цехового комитета Владимир Николаевич Рыжиков еще устраивался обстоятельно на трибуне. Кажется, это ему было нелегко — слишком мало места.

Рыжиков начал свой доклад тихим голосом со стандартных фраз. Люция Александровна в них не вслушивалась, искала глазами Горелова. Нашла. Он жестом показал, что оставлен свободный стул для нее. Пробираясь между рядами, Крылатова обращала внимание только на тесноту. Наконец села и оглянулась: боже мой, так это же бывший красный уголок, самый большой на тогдашнем ее заводе! Название стало гораздо более значительным, а сам «зал»… Серые облезлые стены, круглые матовые абажуры на потолке явно засижены мухами…

— У нас есть еще красный уголок. Новенький. Но не вместительный, — тихо сказал Горелов, интуитивно угадав ее впечатление.

Унылая обстановка, казалось, была под стать докладу, который монотонно зачитывал Рыжиков. «Прилип взглядом к страницам, потому что забюрократился и, наверно, не знает цеховых проблем!» — подумала Крылатова. Рыжиков показался ей довольно колоритным персонажем. Сочетанием несоответствий: мощная фигура и тихий, почти робкий голос; тяжелый подбородок и губки бантиком, модный костюм и явная неуклюжесть — даже в том, как переворачивает страницы, как вытирает тыльной стороной ладони пот со лба.

Горелов заметил, что Люция разглядывает докладчика, и с обычной способностью интуитивно угадывать ее впечатления и недоумения негромко буркнул:

— Для него это праздник, потому принарядился.

Помолчал, подбирая более убедительные слова для характеристики докладчика, но сказал только:

— Лучший свой костюм надел, все заметили!

— А я что? Я — ничего! — шепнула Люция и повела взгляд в сторону от докладчика направо по стене с пятнами и полосами то ли осевшего табачного дыма, то ли заводской копоти и… натолкнулась взглядом на «Портрет Паука». Подумала, что, пожалуй, не сразу отыщешь его среди пятен и полос, даже если нацелишься разыскивать. И тут же другое подумалось: нет, все-таки слишком бросается в глаза ее «Паук»… И подпись — не ею, а кем-то здесь придуманная — уж очень выпирает: «Бюрократ».

«Стало быть, назвали изображенную отвратительность, — с удовлетворением подумала художница, — именем того зла, которое признается наиболее опасным здесь». Она продолжала мысленно рассуждать: «По-видимому, для данной общественной профсоюзной среды самая главная скверна — бюрократизм. Поэтому назвали «Паука» бюрократом. А допустим, ученые, считающие, что главное зло паутина дилетантизма, опутывающая науку, может быть, поставили бы под ним подпись «Дилетант». Писатели наверняка окрестили бы «Паука» плагиатчиком — за цепкие вороватые лапы и глазки, высматривающие добычу. А если бы «Паука» увидели преподаватели Наташиной школы, то, вполне возможно (Люция чуть не хихикнула громко, со злым удовольствием), он был бы назван совершенно конкретно: «Склочник Шашлыков Матвей Егорович».

Однако, продолжала она размышлять, неужели все-таки есть у «Паука» прототип? Почему стали отчуждаться от ее фантазии будто не придуманные, а срисованные глазки-гвоздики, длинная плотоядная улыбка, крючковатые проволочки-лапы? И нахохленность, кажущуюся сначала позой застенчивости, а при более внимательном рассмотрении — комком затаенной злобы, ей-богу, видела она где-то! Неужели так-таки бессознательно срисовала с кого-то? Может быть, на заседании Комиссии по экологическим проблемам? Нет, не было там никого с отвратительной или даже просто несимпатичной внешностью! Нет, не находила художница в памяти никого, кто мог бы сойти за прототип ее персонажа!

«И все-таки кого-то напоминает!» — с досадой пробормотала Люция Александровна.

Горелов легонько шлепнул ее по колену, сказал, предельно понизив свой обычно громкий голос:

— Ты просила повесить так, чтобы не очень мозолил глаза. Ну а его куда ни сунешь, заметно, уж очень выкамаривается, особенно лапами. А «Соловьиную трель» мы возле самой сцены повесили, видишь?

— Вижу.

«Вижу» по отношению к истинной живописи, своей и несвоей, для Крылатовой означало «войти» в картину, проникнуть в пределы, ограниченные рамой, размерами холста или бумаги. И оказаться в беспредельной вечности образов, красок, пространства… Нередко она удивлялась тому, что способностью «входить» в произведение живописи обладает, как ни странно, и ее зять, безответственный болтун, ей-богу! Каких только, скорее всего нелепых, слухов о таинственном эксперименте в Красном Боре не пересказал ей на днях Чекедов! Похоже, что бог искусства порой вслепую тычет десницей, определяя своих избранников!

Люция Александровна «вошла» в написанную ею когда-то картину «Соловьиная трель», над которой работала, будучи в составе советской делегации на конференции солидарности народов Азии и Африки.

…От центра города до текстильной фабрики, куда были приглашены делегаты конференции, дорога пролегала как бы через историю страны. Тысячи человеческих судеб были вокруг. Рабочие, строящие новые заводы, солдаты, женщины в черной одежде прошлого, дети в школьной форме. Тысячи приветственных рук, тысячи широких улыбок. Любому человеку можно было заглянуть в глаза так, будто он из твоей семьи.

Розовато-желтые — под цвет песков пустыни — верблюды, празднично украшенные цветами и коврами, стояли гордо выгнув шеи, тяжело опустив веки, словно погруженные в свои древние думы. Музыканты, обернутые в разноцветные полотнища, восседали на спинах верблюдов, самозабвенно колотя в громадные барабаны. Несмолкающие тысячеголосые песни о мире, свободе и независимости, усиленные медным гулом оркестров, разносились, казалось, по всему земному шару.

И еще одна необыкновенная песня звучала тогда. У арабов существует обычай: в минуты особенной радости раздается соловьиная трель. Это, подражая соловью, поют девушки.

Всю дорогу до текстильной фабрики и на обратном пути соловьиная трель сопровождала автобусы конференции.

При въезде в одну из деревень делегаты увидели в пестрой толчее трех женщин в черной одежде с корзинами на головах. По-видимому, это были крестьянки, возвращавшиеся с полей. Женщины опустили свою ношу на землю, и лица их стали отчетливо видны — изрезанные морщинами, обожженные солнцем, с глубоко запавшими, потускневшими глазами. Крестьянки эти были как бы хмурым, тихим островком в бурном море всеобщего ликования.