Юрий Салин - Отраженный свет

В работе не было коня лучше Тарапула. Большой, сильный, он легко носил очень тяжелые вьюки. Не мог он только ходить быстро - мешала старческая одышка. Подгонять его было бесполезно, он шел в спокойном темпе с утра до вечера, несмотря на подъемы, спуски и заросли. Он проходил благополучно по таким местам, где другие кони кувыркались, рискуя разбиться вдребезги. Шагал Тарапул широко и ровно, вьюки не растрясал никогда. К медвежьему запаху и к самим медведям относился с великолепным презрением.

Ничем не походил на него Арарат - молодой шалопай и лодырь, только и мечтавший, как бы поесть, поспать и поухаживать за кобылицами. Ловить его было трудно, но неинтересно - он сразу задавал стрекача и убегал за несколько километров. Не раз он вообще в одиночку пересекал хребты и долины, и его приходилось по нескольку дней искать. Ходил плохо, подпрыгивающей походкой, вьюки и привьюки от этой тряски так и сыпались. Шел всегда медленно, тянулся как на буксире, но стоило привязать повод ему на шею и подгонять сзади, сразу срывался на аллюр три креста и бежал до тех пор, пока совершенно не запутывался в кустах.

Медвежьего запаха панически боялся, на крутых склонах первым терял голову от страха. Любое общение с человеком он начинал с того, что бил копытами. Женька недели две проводил с ним какие-то эксперименты, потом заявил нам: "А вот меня Арарат не лягает! Я его сахаром приучил". Он спокойно подошел к коню и протянул ему на ладони кусочек сахару. Арарат взял сахар своими мягкими губами, разжевал его, облизнулся... мгновенный разворот - и Женька полетел в костер.

Рыжий - стройный скакун с грустными глазами. У него порок сердца - загнал Рогожкин. Рыжий слишком добросовестен. Если положить очень много на Арарата, он демонстративно ложится и не встает. А Рыжий везет, сколько на него ни положи, везет не жалуясь и может умереть под вьюками, но ни разу не ляжет Нам постоянно приходилось беспокоиться - не слишком ли много груза на Рыжем?

Много хлопот и волнений доставляли нам кони на лагере, еще больше - на переходе. Конечно, были у нас и такие переходы, в которых вьюки не падали, подпруги не рвались и лошади не тонули в болотах. Но это были пешие переходы. А без коней в поле никак не обойдешься. Придется нам брать их и на следующий сезон. Будем просить у Рогожкина Рыжего, Арарата и, конечно, Тарапула.

Иван Лексаныч увидел на реке оленей, прибежал ко мне и загремел оглушительным шепотом:

— ...понимаешь... я пошел с чайником... воды набрать, а они стоят, пьют... а рога! Вот такие... один голову поднял... а вода с морды капает, понимаешь?.. капает...

Я не понимал - ну чего особенного, конечно, капает, если голову поднял. Иван Лексаныч смотрел на меня недоуменно:

— Не понимаешь?.. ну... я смотрю, а у него с морды... вода капает!

И возбужденной, подпрыгивающей рысцой, все еще с чайником, побежал снова к реке. Олени, конечно, убежали при первых же раскатах Лексанычева шепота.

Родился он в деревне. Помнит разруху, коллективизацию, индустриализацию. Выучился на шофера. В самом начале войны, на западной границе под городом Лида, попал в плен. За четыре года успел познакомиться со многими немецкими лагерями, объехал половину Германии.

— Знаешь, чем у них насыпь насыпают на железных дорогах?.. Гравием? - Нет, это у нас гравием, а у них - балласт... Вот, мы этот балласт и били... Чуть только вздохнешь, сразу немец: "Шнель, шнель, руссише швайн! Шталин арбайтен гут, дойч арбайтен гут нихт!" Подойдет и ударит ладошкой по лицу... И не скажешь ничего, только подумаешь: "Ах ты, зверюга ты этакая".

В сорок пятом Ивана Лексаныча освободили американцы, и он чуть не стал "гражданином мира", да повезло, вернулся домой. Снова работал шофером, колесил по Москве и Подмосковью, потом начал ездить в дальние рейсы. Понравилось. Перешел в экспедиционную автобазу и с тех пор побывал не в одном конце Советского Союза.

В этом году он работал в нашей экспедиции, ездил в окрестностях Петропавловска. И надо же было случиться с ним той самой беде, после которой он попал к нам.

Высокий, сильный, с рельефным, как у римского воина, корпусом, неторопливый и неуклюжий, он никак не производил впечатления пятидесятилетнего. Порядочно косолапый, он, как и все шоферы, не любил ходить.

— Ну что, я в день ведь больше километра никогда не ходил. Все время на машине. Только что после работы, если куда пойдешь - в кино там или еще куда-нибудь... и тоже ведь идешь не спеша, культурным шагом... не как вы носитесь как угорелые.

К тому, что у нас бывают и тяжелые переходы, Иван Лексаныч относился с философским спокойствием:

— Ну что же, надо ведь побывать и в трудностях...

На лагере Иван Лексаныч оказался незаменимым. Хотя до этого ему и не приходилось часто варить, он очень быстро освоил наше несложное меню. Так же быстро он вспомнил старую деревенскую науку обращения с лошадьми, а может быть, он ее и не забывал никогда. Седлать, вьючить, путать, треножить, чем и когда кормить и поить коней - этому Ивана Лексаныча учить не приходилось. Починить седло, насадить топор, зашить сапоги - он умел и все это, и многое другое. То он рассказывал ребятам, как цыгане коней воруют, и учил делать из веревки уздечку, то объяснял, какое топорище лучше для плотника, а какое - для лесоруба. Когда на лагере оставались дежурить ребята, они вечно что-то забывали, не успевали. А у Ивана Лексаныча всегда вовремя был готов ужин, на месте кони, и все заботливо убрано, если начинался дождь. Иногда он набирал грибов, пока мы были в маршруте, варил кисель или варенье из голубицы и жимолости.

— Ну какая уж тут особенная работа, на лагере? Я как вас проводил, посуду вымыл. Потом лег, полежал. Встал, дрова поколол. Опять лег, лежу, только скучно, выспаться и ночью успеешь. Подошел, еще дрова поколол, потом сходил коней проверил. Дошел сначала до речки, в другую сторону, на пеньке посидел. Потом петь начал. Я все время пою, когда вы в маршрут уходите... русские песни. Только мне не нравится, как Лемешев поет... Когда я сам пою, мне больше нравится. Пришел опять к палаткам, слушаю - ручей шумит чего-то уж больно громко. А там бревно лежит поперек, ну и с него как водопад какой. Я взял топор, перерубил бревно, вытащил его из ручья, прочистил там лопатой, и сейчас во - почти и не слышно совсем...

Иван Лексаныч никогда не выбрасывал оставшуюся еду:

— Такая каша, и выбрасывать! Ну съешьте кто-нибудь, всего две миски осталось, - уговаривал он, и если остатки ужина так никто и не мог доесть, то на следующий день в котлетах мы обнаруживали подозрительные крупинки риса, а от ухи за версту несло ароматом медвежатины.

Однажды у нас скопилось много сала, и Иван Лексаныч забеспокоился - не успеем съесть! Каких только блюд он ни выдумывал, и везде главным компонентом было медвежье сало.