Леонид Почивалов - Сезон тропических дождей

— Рождество, мосье!

Номер на шестнадцатом этаже оказался действительно первоклассным.

Антонов подошел к окну, дернул шнур, и портьеры с тихим шелестом раздвинулись в обе стороны. В широкой металлической раме окна был вечерний Ратаул.

В легких, маслянисто отсвечивающих волнах залива дробился огнями опрокинутый в воду большой, многоэтажный тропический город. Из освещенных прожекторами, похожих на крабьи клешни створок мола пассажирского порта выходил в кромешный мрак океана крохотный, как щепочка, лайнер, с его мачт свисали гирлянды разноцветных лампочек.

Антонов прислонил лоб к холодному стеклу. Лайнер покинул залив и, все более удаляясь, постепенно растворялся в океанской темени. Вот его огоньки слились в одну светлую точку, она поморгала, все более затухая, и вдруг мгновенно исчезла без следа в неотвратимости глухой океанской тьмы.

Эти строки однажды вспомнил на берегу океана в Дагосе Камов. В тот день они были в сенедагском консульстве и радовались, что с визой все в порядке. Если бы эту визу он тогда не получил!

Антонов глядел в океан. Океан был пуст.

На письменном столе, в папке с почтовой бумагой и фирменными конвертами, Антонов отыскал телеграфный бланк. Написал: «Прибыл в Ратаул благополучно. Задержусь здесь до двадцать четвертого». Хотел в заключение добавить: «Береги себя», но раздумал и приписал дежурное: «Целую. Андрей».

Сегодня в нашем посольстве в Ратауле он с огорчением узнал, что раньше двадцать четвертого в Дагосу не вылетит. В связи с катастрофой компания «Меркурий» отменила на ближайшую неделю рейсы в Асибию, а на самолеты двух других африканских компаний до двадцать четвертого все места были давно проданы.

Антонов вызвал по телефону коридорного гарсона, и через пять минут в комнату постучался молоденький паренек с простодушным детским лицом.

— Пожалуйста, отнесите этот текст на телеграф, — сказал Антонов, протягивая листок. — Пускай отправят немедленно!

— Будет сделано, мосье!

— И вот еще что… — Антонов помедлил. — Принесите мне из ресторана… чаю. Только крепкого, хорошо заваренного. Желательно цейлонского. И две чашки.

— Да, мосье. Будет сделано. Мосье ждет гостя?

— Жду.

Не прошло и двадцати минут, как гарсон появился с подносом, на котором стоял маленький пузатый заварной чайник, две чашечки с гостиничным вензелем, молочник со сливками, сахарница.

Когда гарсон ушел, Антонов разлил темную ароматную жидкость по чашкам, поднял свою, подержал перед собой:

— Ну что, Камов? Вот ведь как все случилось. Дела…

Отпив из чашки большой глоток обжигающей горьковатой жидкости, он раскрыл портфель, достал из него конверт. Перочинным ножиком осторожно вскрыл плохо приклеенный уголок конверта, извлек листок с письмом, адресованным не ему. Антонов был твердо убежден, что поступает правильно. Он вез это письмо сюда, в Ратаул, в бессмысленной надежде на чудо. Чуда не произошло. И вот сейчас, в этом номере «Континенталя», заказанном для Камова, он прочтет другу письмо, которого тот ждал с таким нетерпением. Обратного адреса на конверте не было, но Антонов знал, что когда-нибудь он непременно отыщет эту Тоню и расскажет ей о последних месяцах жизни Камова и про сегодняшний вечер тоже. А потом отдаст ей портрет в старинной бронзовой рамке. Да, он непременно разыщет женщину, которая безраздельно заполняла жизнь немолодого усталого человека, сделав ее счастливой и отчаянно безнадежной одновременно.

«…Родной мой! — писала женщина. — Твое последнее письмо вдруг все решило — окончательно и бесповоротно — словно нить какая оборвалась. Ты знаешь, как долго я мучилась, как трудно мне было разрушить все давно устоявшееся, принести огромную боль человеку, который меня любит, который ни в чем не виноват передо мной. Виновата я перед ним, виновата лишь в том, что люблю тебя. Но разве любовь может быть виной? У нас с тобой все это растянулось на полжизни. Но чем больше проходило дней, месяцев, лет, тем больше я понимала, что беду нам не обмануть. Она существует, мы несем ее в себе все: и ты, и я, и мой Борис. И беда эта неоткупная. Сегодня утром я подошла к окну, взглянула на жидкий и унылый зимний рассвет, на тусклые утренние огни в окнах, на понурые плечи людей внизу на тротуаре, торопящихся к утренним сменам, и вдруг подумала: мы же немолоды, и осталось нам не так-то много присутствовать на этом невеселом свете. Почему же остаток жизни я должна быть без человека, которого мне сулила судьба, самого близкого на свете? Ведь никому не станет от этого легче, если мы останемся порознь до последнего нашего часа! Будет только хуже. Раз уж от беды не избавиться, то надо нам Сыть с тобой рядом. Понесем вместе и нашу беду, и наше счастье. А ведь оно, Алеша, существует, наше горькое счастье. И давно-давно. От него тоже никуда не денешься, как и от беды.

Сегодня я все сказала Борису. Он умница, мой Борис! Все понял, все простил. Сказал, что давно этого ожидал, что, конечно, так будет лучше. Сказал, что ничего тут не поделаешь! Ничего! Я проплакала весь день, а потом собрала вещи и ушла к маме. Борис меня провожал, чемодан мой нес. Отныне я буду у мамы…»

Декабрь. Самый жаркий месяц. И днем и ночью держится почти одна и та же температура с разницей всего в два-три градуса. В середине декабря начинается харматтан — ветер, приходящий с раскаленных просторов Сахары. Он приносит сухоту и мелкую песчаную пыль. Небо с утра затянуто пыльной дымкой, солнце становится похожим на медный, потускневший от времени пятак.

Четыре дня подряд, утром и вечером, Антонов звонил в представительства авиакомпаний, надеясь, что кто-то откажется от билета, — никто не отказался.

С трудом верится: дикий зной, а на улице — декабрь! С Ратауле среди местного населения половина христиан, но не только христиане будут отмечать рождество, африканцы любители празднеств: чей бы ни был праздник — лишь бы пошуметь и повеселиться. В витринах больших универсальных магазинов рекламные деды-морозы. У них белые ватные бороды и морковно-красные, словно ошпаренные лица, с которых ошалело таращатся на прохожих выпученные хмельные глаза. Такое впечатление, что доброго нашего Дедушку Мороза, потомственного северянина, спьяну занесло испорченным волшебством в тропики и он никак не может очухаться от зноя и духоты. Посыпанные крупной солью щепотки ваты у его ног изображают рождественский снежок. А настоящего снега здесь не видывали и ничего холоднее мороженого, которое продают на углах крикливые разносчики, не знают.

…Где-то там, на другом конце света, на любимом Гоголевском бульваре в Москве, хрустит свежий снежок под каблуками прохожих и гомонят дети, катаясь с горок на санках. Люди там тоже торопятся в магазины и несут на плечах елки, настоящие, сохранившие сок жизни, пахучие, только что из леса… А его родная костромская деревушка сейчас, должно быть, по самые окна укутана в чистые, опрятные рождественские сугробы, слюдяно поблескивающие на солнце. И мать, выйдя утром на крыльцо, щурит от нестерпимого морозного сияния подслеповатые глаза, полной грудью вдыхает свежий, напоенный смолистым запахом леса воздух, и разглаживаются в, улыбке морщины на ее лице.