Владимир Попов - И это называется будни

Наконец зал заполнился, и на сцену поднялся Борис Рудаев. Открыв заседание, предоставил слово директору завода.

Збандут объяснил членам технического совета, что им предстоит сегодня решить очень сложный принципиальный вопрос: продолжать ли строительство второй очереди аглофабрики по существующему проекту, копируя ошибки первой, и тем самым благословить на долгие годы антисанитарные условия труда, а также загрязнение воздушного бассейна, или задержать его и сделать этот объект образцом социалистического предприятия?

В зал вошли запоздавшие, среди них начальник доменного цеха Шевляков, этакая бочка на коротких ножках, с трудом протиснувшаяся в дверь, и Лагутина. Смутились, увидев на трибуне Збандута, и торопливо сели на откидные места тут же, у двери.

Збандут выждал, пока установится тишина, и принялся рассказывать о тех сложностях, которые неизбежно возникнут, если технический совет примет второй вариант. Прежде всего — в течение нескольких месяцев не будет выполняться план по заводу, а нарушенный ритм всегда восстанавливается с трудом. Кроме того, люди лишатся премий и других материальных поощрений. Готов ли коллектив пойти на такие жертвы?

Начались выступления, уклончивые, непоследовательные — из пустого в порожнее. Это штатные ораторы, а их целая череда. Торопятся выступить, боясь, что потом для всех них не останется времени. Разновидность людей, обладающих талантом говорить много и не сказать ничего. Да им и неважно, что сказать. Важно напомнить о себе, блеснуть активностью. «Неистребимая привычка к болтовне, — невольно подумал Збандут. — А где советы, где мнения? Попробуй выуди их в потоке словоблудия».

Потеряв интерес к выступлениям, стал бродить взглядом по рядам, изучая настроение аудитории. Остановился на Лагутиной, и вдруг деловой строй его мыслей нарушился. А не слишком ли нравится ему Дина Платоновна? Пожалуй, слишком. Будь она проклята, эта чертова мужская натура! У него славная жена, имеющая среди многих достоинств одно особенно важное — гибка в регулировании супружеских отношений. Ей чуждо демонстрировать свою женскую власть над ним, как чуждо казаться верноподданной и покорной. Уехал он сюда вопреки ее желанию, и теперь она выдерживает характер — не спешит в Приморск. Правда, у нее для этого достаточно серьезные основания. Двое внучат-ползунков и своя работа, в которой завязла по уши, — создает архитектурный комплекс оздоровительных учреждений города. Но при всем при том мужа не забывает. Раз в месяц непременно появится на два-три дня, не делая из этого секрета, предварительно позвонив по телефону — чтобы ждал, чтобы встретил.

И все же нашлось в его сердце свободное местечко для Дины Платоновны. Он не упускает случая встретиться с нею хоть ненадолго. Иногда к себе вызовет, а то к ней заглянет, сделав вид, будто интересуется, как продвигается ее работа. Дина Платоновна, конечно, догадывается о его невинных хитростях, но отношения к себе не переоценивает, не истолковывает превратно. Нужен ему друг, с которым важно бывает переброситься несколькими фразами, поделиться чем-то беспокоящим, иногда посоветоваться, — такого друга он и нашел в ней.

Збандут отключается от размышлений, когда на трибуну, тяжело пыхтя, поднимается Шевляков. Какую этот займет позицию? Сможет ли отрешиться от своих интересов? Именно доменному цеху предстоит принять удар в первую очередь.

Прежде всего Шевляков вытирает платком свое круглое лицо, на котором из-под округлых бровей умно смотрят округлые глаза, и без вступления, без разгона, буквально с первых слов начинает рисовать картину того, что произойдет, если пуск аглофабрики задержится. Картина эта довольно мрачная. Шевляков предрекает расстройство хода печей, снижение производства, чрезмерный вынос рудной пыли, аварии и все те «прелести», с которыми связана работа на сырой руде.

Говорит он образно, с темпераментом, его слушают с интересом.

— Доменный цех — основа основ, — заключает Шевляков, не отступив от традиционного убеждения: каждый начальник считает свой цех на заводе главным. — Но больше всего меня беспокоит другое соображение. Задержка строительства не только никем не санкционирована, но даже запрещена. Значит, всю ответственность директору придется взвалить на свои плечи. Может быть, Валентин Саввич и приготовил себя к грустному финалу — к разлуке с нами — он знает, чем рискует, но коллективу с ним расставаться не хочется. Завод стал неузнаваем, этого никто не будет отрицать. А в сутолоке страстей с перепугу могут перемудрить и перегнуть палку. Вот над чем стоит особенно подумать.

Очень подмывает Збандута ответить Шевлякову как-то так, чтобы подобные мрачные выступления не множились, но сделать это в резкой форме ему не хочется. И, глядя вслед Шевлякову, он неожиданно для себя, а еще больше для окружающих хорошо поставленным голосом декламирует:

Никто не знал этих строк Лопе де Вега, но находчивость Збандута была оценена по достоинству. О том свидетельствовал веселый раскованный смех.

И все же выступления устремились по той стезе, на которую встал Шевляков.

Особенно обрушился на вариант реконструкции руководитель треста «Металлургстрой» Апресян, который занимается строительством новых цехов завода и реконструкцией старых. Густыми красками, со свойственной ему экспансивностью расписал он те неисчислимые беды, которые неизбежно повлечет за собой изменение проекта, предрекая затяжку строительства по меньшей мере на полгода и главным доводом бессмысленности этой затеи выставив невозможность убрать заложенные фундаменты.

Его поддержали начальник слябинга и начальник кислородной станции — им никак не улыбалось и самим оставаться на долгое время без премиальных, и лишать премий персонал.

После этих выступлений в зале надолго повисла тишина.

Збандут недоуменно шарил глазами по лицам агломератчиков. Реконструкция должна устраивать их больше, чем кого бы то ни было. Так почему они молчат? Что удерживает? Нежелание противопоставить свои интересы интересам коллектива или профессиональная убежденность в том, что аглофабрика может быть только такой, какая есть?

Блокаду молчания прорвал Серафим Гаврилович Рудаев. Он встал, но не вышел к трибуне, заговорил с места, словно поток возмущения вырвался у него непроизвольно.

— Странно мне видеть все это, товарищи! — начал он сразу с высокой ноты. — Речь идет о новой социалистической технике, которую на многие десятилетия строим, а тут развели антимонии. Ладно уж спроектировали негодную вентиляцию и газоочистку. Но почему никто не протестует против нее? А вы, агломератчики, из-за которых весь сыр-бор загорелся, вы-то что в рот воды набрали? Не мычите и не телитесь. Ведете себя так, будто тут тишь да гладь и в человецех благоволение. Вам же в этой коптилке работать. — И перешел на спокойный тон. — Расскажу я одну небольшую историйку. Может, кто о ней и слышал, это не беда. Важно, что вывод из нее можно сделать полезный. Приехал в тридцатые годы по весне в Кузнецк Серго Орджоникидзе, тогда еще только осваивали завод. Цехами остался доволен, а пошел по городу и обнаружил, что с канализацией дело дрянь — совсем вышла из строя. Понатыкали кое-как меж домами деревянные нужники — и успокоились: мы, русские, не то знавали! Пока зима была, мороз, извиняюсь, все добро держал, а подтаяло — и поплыло. И вот выступил Орджоникидзе на активе да ка-ак дал чертей! «Кто, говорит, разрешил вам это поселение называть соцгородом? Это сортирный город!..» Улыбаетесь, а зря. Тут не улыбаться надо, а печалиться. Он бы и нас спросил: кто дал нам право называть такое непотребство социалистическим предприятием? — Серафим Гаврилович постучал пальцем по лбу. — Призадумайтесь только. Делается незаконное дело, а вы в молчанку играете. Неопытное дитя, — он вытянул шею, показывая на Наташу, — в атаку пошло, а все остальные смотрят, как посторонние, что из этого получится, а то и палки в колеса вставляют — пусть себе надрывается. А ей что, больше всего надо? Затуманен от дыма весь город — ну и пусть, смердит — пусть. Знаю, найдутся такие, скажут: дочка, потому и заступается. Нет, не потому. Мне не сват, не брат, мне чтоб делалось хорошо. Было время, когда к дыму наплевательски относились. Не понимали, что такое он для здоровья, не думали, что с каждым днем его все больше и больше будет. Но теперь-то, слава богу, народ грамотный. Так надо этому безобразию противиться или пусть будет как есть? — Серафим Гаврилович закончил свою речь так же внезапно, как и начал.