Владимир Попов - И это называется будни

— У меня это с детства. Отец многословием не отличался, но посмотрит — и взглядом скажет все. И выбранит, и похвалит. Любопытный был человек. Талантливый механик-самоучка. Сбежал из Питера, спасаясь от ареста за связь с революционным кружком, мыкал горе по России, пока не приютил его помещик из либеральных — принял на маслобойный завод. И на свою беду. Влюбилась в него дочь помещика, да так, что пришлось выдавать замуж.

— Ваша мать?

— Угу. Вот на том заводе я пропадал с утра до ночи, познавая азы жизни. Интересно было и вкусно.

— Выходит, вы гибрид механика-самоучки…

— …и недоучившейся музыкантши. Так вот о заводе. А может, вам все это неинтересно?

— Что вы, очень интересно.

— Когда в девятнадцатом году помещик уехал на юг, чтобы перемахнуть за границу, отец, как наиболее авторитетный человек, собрал рабочих, в основном стариков, — как быть? И получил наказ: бери бразды правления в свои руки, пускай завод. Первое масло, посланное в Москву, было с его завода. Благодарность от Совнаркома до сих пор храню как реликвию. Потом и мельницу пустили. Нам с матерью от этого легче не стало. Других снабжает, а у самих отруби да жмых. Пока кровавые поносы не начались. И то мука да масло в доме завелись, когда сами рабочие принесли.

— Цюрупа в малом масштабе, — заметила Лагутина. — Ведал продовольствием всей страны, а у самого были голодные обмороки.

Воспоминания разбередили Збандута. Крикнул Анатолию Назарьевичу, попросил «Шипку».

— Потом отца направили на строительство Магнитки. Мне уже было четырнадцать. Картина такая: комната в деревянном бараке, нары, у некрашеной, даже нестроганой стены — пианино, на нем — ноты в лирообразной бронзовой подставке и альбом с репродукциями Третьяковки. А за окном — стройка. Впрочем, сквозь стекла ничего видно не было. Летом — от пыли, зимой — от изморози. Уроки делаю — чернила замерзают, ледяную корку то и дело пером протыкать приходилось. Мать сядет поиграть — перчатки надевает. А тут еще рабочие выхолаживают: набиваются в комнату послушать музыку — единственное развлечение. Все желающие не вмешались, приходилось открывать дверь в коридор. Представляете? Землекопы и грабари, а от Мендельсона и Моцарта за уши не оттянуть.

Збандут задумался, словно из вереницы картин, которые прокручивала его память, выбирал самые характерные, самые примечательные.

— Суровый быт был, но народ не чувствовал себя страдальцем. Дождь, пурга — все нипочем. Работали так, будто от броска лопаты зависела жизнь. А ведь и на самом деле зависела. Жизнь всей страны. Не успели б встать вовремя на ноги, сожрали бы нас как миленьких. А ночные авралы?.. Хватил мороз под пятьдесят, смотрю — потащили одеяла, чтобы укрыть бетон, чтобы не замерз он раньше, чем схватится. У самих зуб на зуб не попадает, зато бетон спасен. Вы об этом читали, слышали, а я сам видал…

Збандут умолк так же внезапно, как разоткровенничался, и Лагутина решила расшевелить его.

— Непосредственные восприятия воздействуют сильнее всего, и в этом разница поколений.

— Вот именно. Из бед и лишений люди выходят с расправленными крыльями. Обстановка обеспеченности расслабляет, обезволивает и даже, как это ни парадоксально, вселяет в души пессимизм. Особенно у молодежи.

— «Нет более печального зрелища, как вид молодого пессимиста». Марк Твен.

— Очень верно, а главное — емко. Если у молодости нет мечты, надежд и упований, нет тяготения к подвигу, лирике и романтике — это пустая молодость. Но я отклонился. В пятнадцать сунул меня отец в фабзавуч. Мать — на дыбы. Слух, голос — хотела, чтоб стал певцом, — известно, что родители стремятся реализовать в детях свои несбывшиеся мечты. Непросто оказалось убедить ее, что песни можно петь попутно, по совместительству, так сказать, если будут петься. Отец был человеком практического склада и рассуждал, как и следовало рассуждать: время сейчас немузыкальное, строители — вот кто нужен. Ну, а жизнь рассудила по-своему: не певец и не строитель, а, как видите…

— Гроза строителей на этом заводе, — подхватила Лагутина. — Гибрид вы более интересный, Валентин Саввич, чем стараетесь изобразить. Сумели взять все лучшее и от благовоспитанных родителей, и от рабочего класса.

— Если хотите, людей благовоспитанных я встречал даже в самой простой среде. Такие попадаются аристократы духа… — Збандут облизал пересохшие губы. — Кстати говоря, духовная культура и образованность — совсем не одно и то же, а вы, мне кажется, путаете эти понятия. Есть сколько угодно людей, освоивших определенный комплекс знаний и лишенных души, точно так же, как есть люди, не прикоснувшиеся к сокровищницам культуры, но выявляющие такую душевную щедрость, такое благородство, что диву даешься. — Збандут впился в Лагутину пристальным взглядом. — Дина Платоновна, а какие мотивы двигали вами, когда вы разразились статьей, требуя остановить строительство конверторного цеха? Желание вступиться за правое дело, или прозвенеть с таким выступлением, или просто решили помочь близкому человеку? А может, все вместе взятое? Ну-ка, платите откровенностью за откровенность. И поживее. Экспромт всегда правдивее.

— То-то вы так долго маневрировали, увиливая от моего вопроса. — Лагутиной хотелось, чтобы ответ ее прозвучал убедительно, — люди больше верят в мотивы приземленные, нежели в возвышенные. Но зачем клеветать на себя? И она сказала: — Есть такая моральная категория, Валентин Саввич, как справедливость. Она заставляет повышать голос, когда видишь, что делается что-то не так.

Збандут завладел обеими руками Дины Платоновны и, держа их в своих, в упор посмотрел на нее.

— Если бы все руководствовались этим чувством, Дина Платоновна, жить было бы куда легче. И важно не то, сколько людей проповедует ту или иную заповедь, важно то, сколько ее исповедует. А было же время…

— Ну вот, вы сейчас станете брюзжать…

— Не стану — пока пребываю не в том возрасте. Но мне досадно, что понятия справедливости, гражданственности, чести трансформировались, сузились в своих границах.

— Видимо, так должно быть. Человек, как все сущее, претерпевает изменения, изменяются и его нравственные нормы. Деды и прадеды наши исповедовали одно, мы, рожденные в другую эпоху, — другое. Кстати, у дедов характер взаимоотношений был попроще. Жизнь не задавала им таких головоломок.

Далеко в стороне причудливым зигзагом сверкнула молния, из-за города стали наползать низкие, влажные сиренево-серые облака.

— Ой-ой, никак дождь собирается, — встревожилась Лагутина.

Збандут обвел взглядом приблизившийся купол неба.

— Похоже.

— Надо торопиться.

— О, нет. Пока не отведаем ухи… — Збандут пружинисто поднялся. — Пойду взгляну, что там у Анатолия Назарьевича, и заодно переговорю с диспетчером.