Людмила Уварова - Концерт по заявкам

— Вам противно? — спросил Олег.

— Еще как!

— Мне тоже, — сказал он. — Противно и тошно, и в то же время ничего не могу с собой поделать, не могу позабыть, что он — мой отец!

— Об этом не позабудешь! — вымолвила я.

Он кивнул.

— Я все думал, идти рассказать вам или не стоит? Сперва решил, нет, не пойду, пусть оно так и будет, как идет, а потом чувствую, не могу больше молчать…

— Правильно решил, — сказала я.

— Я как увидел, как вы нажимаете кнопку магнитофона, как слушаете отца и лицо у вас при этом сосредоточенное, словно вы музыку серьезную слушаете, я понял, что не выдержу. Что бы потом ни было, а я все равно все вам расскажу… — Он встал со стула. — Самое печальное другое, то, что я люблю его. Привык любить и не могу, как бы ни старался, разлюбить. Не уважаю, это безусловно, не принимаю очень многого и все равно люблю…

— Бывает, — согласилась я.

— Ладно, — сказал Олег. — Я пошел.

— Пока, — сказала я, протягивая ему руку. — Будь здоров. И спасибо тебе.

Он все медлил, не уходил, будто бы хотел сказать еще что-то и не решался. Наконец спросил:

— Вы не будете писать о нас очерк?

— Само собой, не буду.

— Я понимаю.

Он опять замолчал, потом заговорил снова:

— Отец, наверно, будет ждать вас…

— Пусть ждет, — сказала я.

Он подошел ближе ко мне.

— Я вас вот что попрошу, вы, если можно, не пишите о том, что я вам рассказал. В общем, я понимаю, вы очерка о Праховых писать не будете…

— Не буду, — ответила я. — И фотокорреспондента не пошлю сюда…

— Что вы ему скажете?

— Что скажу? — переспросила я. В самом деле, что сказать? Как вообще, быть?

Олег сложил вместе ладони, похлопал одну о другую.

— У меня к вам просьба…

Сказал и запнулся…

— Что за просьба? — спросила я.

Он все медлил, похлопывая ладонями.

— Если можно, не пишите ничего об отце…

— Писать? — переспросила я. — Ты же знаешь, я не буду о нем писать.

— Вы не поняли меня, — продолжал Олег, стараясь не встречаться со мною взглядом, щеки его пылали. — Я вот о чем, я… в общем, мне не хочется, чтобы о моем отце был фельетон…

— Понимаю, — сказала я.

И в самом деле, я понимала его. Он не уважал отца, презирал ложь, которую отец наворачивал одну за другой, но не любить его не мог. Как бы там ни было, а это был его родной отец, и как бы он ни возмущался им, как бы ни злился на него, но не мог заставить себя перестать его любить и жалеть. Может быть, даже жалеть больше, чем любить. Или, впрочем, одинаково?

— Ладно, подумаю, — уклончиво произнесла я.

— Не надо, — снова повторил Олег. — Что с ним тогда будет?..

Я промолчала. Действительно, для отца это большое жизненное крушение, если в газете появится фельетон, который разоблачит все его выдумки и художества. Но ведь он сам во всем виноват. Один он, никто другой…

С другой стороны, думала я, нельзя же наказать всех тех, кто писал письма в редакцию. Надо прежде всего доказать, что они были одурачены, а не писали, подчиняясь диктату Прахова. А как доказать?

Какая странная, сумбурная, запутанная история…

Олег ушел. Я встала у окна, закурила сигарету.

Попробуй брось курить, когда у тебя такая вот, опасная для жизни профессия!

Уже раз десять я бросала курить и снова нарушала свое слово, и снова бросала.

На этот раз я не курила уже целых три недели и ужасно радовалась: наконец-то, кажется, совсем бросила, даже во сне перестало сниться, что затягиваюсь и пускаю дым…

И вот — не выдержала, закурила опять…

Внизу, во дворе, слабо горел по-ночному тусклый фонарь. Интересно, когда Олег доберется до дому? Через час или раньше? Что скажет отцу, если тот спросит, где он был?

Он вырастет хорошим человеком. Хорошим и правдивым.

Несмотря на все нагромождения лжи, окружающей его, он будет правдивым. А может быть, именно из-за лжи, от которой его воротит, он и станет правдивым, по-настоящему честным?

Мысленно я снова увидела его чуть скуластое, смуглое, как бы хранящее летний загар лицо, красивые, сильные руки…

По-своему он, видно, любит отца. Любит и страдает за него. И жалеет. И боится, вдруг ложь выйдет наружу тогда, как говорит его мать, стыда не оберешься.

Разумеется, я могла бы жестоко наказать Прахова.

Могла бы отгрохать ударный фельетон, такой, мимо которого не прошел бы никто. На четвертую полосу, самый что ни на есть хлесткий.

Виктор Ветров считает, что у меня язвительные фельетоны получаются куда лучше, чем хвалебные очерки. Должно быть, потому, что в похвалах зачастую чересчур много патоки.

Да, я бы уж постаралась, я бы, что называется, пропесочила Прахова с его жаждой славы и подарками, которые он получает из разных городов страны. Показала бы его во всей, как говорится, красе.

У меня даже названия фельетона, одно за другим, вызрели в голове: «Жертва собственного вымысла», «Сказки зимнего леса», «Где конец лжи?»…

Можно было бы придумать и еще более удачное название. И более острое. Бьющее в цель. Надо только подумать.

Нет, не буду думать. И названия не придумаю, и фельетон не напишу. Ни за что не напишу!

Олег же сказал: «Если можно, не пишите ничего об отце…»

Мне снова послышался его немного сиплый, как бы слегка простуженный, мальчишеский голос: «Если можно, не пишите…»

Я не буду писать. Ничего не буду. Это — решено. Но где гарантия, что не найдется кто-то, кто разоблачит отца? Где гарантия, что злая молва, покарав Прахова, не ударит рикошетом без вины виноватых, детей Прахова?

Спать окончательно расхотелось. Даже книга не тянула к себе. Хотелось стоять, глядеть в окно, молча курить. И ни о чем не думать. Но не думать я не могла. Как бы ни старалась, не могла не думать. И все об одном и том же, о Прахове, о его детях и о том, как мне быть, что делать?

Обычно, приезжая в командировку в другой город, я люблю встать пораньше, пройтись по улицам, поглядеть на утреннее лицо незнакомого города.

Ночью был дождь, а к рассвету все вокруг распогодилось, небо стало ясным, светло-синим, в легких, веселых облачках. Казалось, не осень наступила, а весна, вернее, преддверие весны, к слову, самое мое любимое время…

Навстречу мне спешили люди на работу, проехал трамвай, в Москве трамваи были уже наперечет, постепенно исчезали навсегда, а здесь они звенели, рассыпали искры, и пассажиры на подножках держались один за другого.

Я возвращалась обратно к себе в гостиницу, когда внимание мое привлекла афиша, броская и цветастая: на малиновом фоне фиолетовые буквы, сообщающие о гастролях Московского областного драматического театра. Я подошла ближе. В перечне артистов я увидела знакомую, очень хорошо знакомую мне фамилию.

Странная штука — совпадения! Надо же мне было именно в такой-то день, в такой-то месяц отправиться в командировку в этот город. И — в этот самый день или на пару дней позднее приезжает сюда Игорь, тот, кто был мне когда-то очень близок, ближе всех на свете и с кем уже не приходилось встречаться многие годы…