Людмила Уварова - Концерт по заявкам

Он кивнул головой:

— Даже наверняка так и будет. Но ты выбери самого-рассамого хорошего, чтобы лучше уж и не придумать даже, чтобы сразу же упал тебе на душу, и напиши о нем очерк, расскажи не только о его жизни, работе, а о том, как возникло у него желание поехать на целину, кто его близкие и что он любит; и через него расскажи нам о целине, о том, что такое целина, как живут люди, выращивающие хлеб там, где отроду ни один колос не рос…

И я отправилась в путь, безумно гордая неожиданно свалившимся на меня заданием.

Мой коллега Ефим Григорьевич Полуребров, немолодой фоторепортер, еще в двадцатые годы сменивший свою неблагозвучную фамилию на пышный псевдоним Ростислав Бодрый, должен был выехать на два дня позднее…

Но я не тужила, мне было даже интереснее ехать совершенно одной, а не под зорким глазом пасмурного, в достаточной мере брюзгливого Ефима Григорьевича, то бишь Ростислава Бодрого.

Все сложилось удачно. Я благополучно доехала до места назначения, меня встретил грузовик, посланный специально за мной директором совхоза, (милый Еее, он всегда все умел предусмотреть), и — о романтика! о сбывшиеся мечты! — я поселилась в одной палатке вместе с Тосей Курчаевой, моей землячкой, раньше работавшей на «Шарикоподшипнике», или, как она говорила, на «Шарике», а теперь ставшей поварихой. Кроме Тоси там жили еще две девушки, одна из Чернигова, другая — уроженка Йошкар-Олы, но с ними я не сошлась, обе они держались всегда вместе, как бы избегая и меня и Тосю, а мы с Тосей подружились мгновенно, как это часто бывает только в молодости. Она была мне ровесницей, красивая, светловолосая, типичная северная красавица, льдистые иссиня-голубые глаза, темные брови, такие брови обычно в былинах и русских сказках справедливо называют соболиными, румянец — то вспыхивающий, то быстро гаснущий, пышные яркие губы…

— Мужики от тебя, наверно, дуреют, — сказала я ей.

Она спокойно согласилась:

— Есть немного. Но я верна одному и буду верна ему всю жизнь…

Я думала, что она шутит, однако она не шутила. Так оно и было на самом деле.

Он остался в Москве, слесарь-инструментальщик с Лихачевского автозавода. По словам Тоси — необыкновенного характера.

«Мягкий, как сливочное масло, — говорила она о нем, — хоть на хлеб его мажь…»

У него была больная мать, и он не мог уехать, не мог оставить ее.

Каждые два дня Тося писала ему и каждую неделю получала от него письма.

Я прожила в совхозе «Красноармейский» около месяца. Исписала больше десяти блокнотов и две толстых общих тетради. Завела множество знакомств. И все никак не могла решить, о ком же писать, кто будет герой моего очерка. А потом решила: напишу не один, а несколько очерков о различных людях, которые мне показались наиболее интересными, примечательными.

Скажу прямо: показать совхоз, его дела, трудности и достижения — все это было не по мне. Я не разбиралась ни в экономике, ни в сельском хозяйстве, ни в различных хозяйственных вопросах.

Другое дело — описывать людей, их взаимоотношения, интересы, помыслы и чувствования, обо всем этом мне было писать интересно.

Я сказала Тосе на прощанье:

— Я хочу написать о тебе…

Она усмехнулась:

— Пиши, если охота…

— Прочтет твой Васечка (так она называла своего жениха), будет гордиться тобой…

Она ответила непререкаемым тоном:

— А он и так гордится…

Последнюю ночь мы провели с нею все в той же палатке, сидя рядышком на ее койке. Она дала мне толстенное письмо.

— Опустишь в Москве, на почтамте, скорее дойдет…

Она легла на койку, закинув руки за голову. При слабом свете крошечной керосиновой лампы (электричество в совхозе еще не провели) прекрасное лицо ее казалось вдохновенным.

— Я по тебе скучать буду, — внезапно призналась она мне.

— И я тоже по тебе, — сказала я. — Будешь писать мне?

— Нет, не буду, нет времени, я и своему-то пишу, сама видишь, часы у сна отрываю. Но скучать буду. Привыкла я к тебе.

— Тебе снится когда-нибудь Москва? — спросила я ее.

— Представь, никогда. Как не жила там ни одного дня, а ведь я родилась в Москве, на Благуше, у меня там мама жила и сестренка, теперь, правда, мама уехала, сестра замуж не за москвича вышла, живет в Светлогорске, это где-то возле Калининграда. И мама к ней уехала. И вот, представь, ни разу мне Москва не снилась, а снится все время одно и то же, будто бы здесь, в этой самой степи, — город, дома, троллейбусы, машины, и я хожу по улицам в лакированных лодочках, не в сапогах, доверху грязью и глиной обляпанных, а в лодочках вот на таком каблучке… Если бы ты знала, до чего охота пройтись в таких вот лодочках!

Возле дверей стояли ее сапоги, огромные, с широкими голенищами, и вправду доверху в глине, в засохшей глине. И, слушая Тосю, я подумала о том, какими порой бывают странными сны и желания…

…— Это была первая наша разлука, — сказал Игорь.

— И первая встреча после разлуки, — добавила я.

— Я тогда обегал весь город, искал тебе цветы, не мог отыскать, — усмехаясь, проговорил он. — Тогда я пошел к моей маме, у нее на подоконниках стояли цветы в горшках, взял герань, выдернул из горшка, она как раз была вся в цветах, обернул в газету — и на вокзал…

— Мама сердилась? — спросила я.

— Еще бы! Ты же знала ее характер. Едва согласилась потом помириться…

— Да, она была колючей, — сказала я.

По правде говоря, моя свекровь испортила мне немало крови, она не только не любила меня, но и яростно ревновала Игоря ко мне. Впрочем, полагаю, она бы никогда не могла полюбить ни одну невестку, ей любая, самая распрекрасная, казалась бы недостойной ее сына…

— Это была наша первая разлука, — повторил Игорь.

— Будет тебе, — сказала я. — Чего это ты ударился в воспоминания?

— Тебе это не нравится? — спросил он.

— Не то чтобы не нравится, просто считаю, что ни к чему…

Тогда, вернувшись в Москву, я написала четыре очерка о людях целины. Одной из героинь у меня была моя новая подруга Тося.

Евсей Евсеич безжалостно сократил все мои очерки, и они стали, разумеется, несравненно лучше, их охотно читали, и я получала много писем.

Однажды получила письмо от некоего Василия Вершинина, слесаря-инструментальщика с завода имени Лихачева. Он мне писал, что мой рассказ про Тосю Курчаеву необычайно ему понравился, тем более что это все правда, уж это он может удостоверить самолично, поскольку Тося — самый близкий ему человек. Это и был, как я поняла, ее Васечка, которому, кстати, я через два дня после приезда аккуратно опустила толстенное, адресованное ему письмо от Тоси на почтамте, как и обещала Тосе.

Само собой, газету с очерком я также послала Тосе в совхоз, и она как-то, месяца через полтора, ответила мне коротенькой открыткой: