Людмила Уварова - Концерт по заявкам

«Спасибо, Настя, рассказ твой хороший, только зачем ты написала, что я похожа на северную мадонну? Теперь меня все ребята дразнят, так и зовут Мадонка. А в общем, привет тебе, жду ответа, как ласточка лета. Твоя Тося».

Я ей ответила, но больше не получила от нее ни одного письма. Так наша переписка, как оно часто бывает, погасла сама собой. Должно быть, в самом деле, у Тоси оставалось слишком мало времени, чтобы писать, кроме Васи, еще и мне длинные письма…

Прошло немногим более двадцати лет, когда нам пришлось снова встретиться с Тосей.

Я снова отправилась в командировку в те места, теперь уже в город Целиноград.

Разумеется, все кругом оказалось, как я и ожидала, решительно неузнаваемым. Большой, красивый город с многоэтажными домами, само собой, ни капельки не походил на ту голую, щедро обдуваемую ветром степь, в которой мне тогда довелось жить почти целый месяц…

На центральной площади города, под огромным многокрасочным плакатом: «Да здравствуют руки, которые пахнут хлебом», висела Доска почета. И на ней — множество фотографий.

Где бы я ни была, в новом городе, или в старинном, насчитывающем многовековую историю, или в рабочем поселке, я всегда интересуюсь первым делом тремя вещами: рынком, фотографией и Доской почета.

И на этот раз я подошла к огромной Доске почета, расположенной под плакатом, стала вглядываться в лица лучших людей города.

Смотрела и думала: «В сущности, лица как лица, люди как люди. Такие же, какие каждый день встречаются нам на улицах, в поликлинике, в кино, в магазине. Но, видно, все-таки чем-то они отличались от других, если сумели добиться существенных успехов в своем труде…»

И еще я подумала, что мы, журналисты, в долгу перед такими вот лучшими людьми, мало пишем о них, мало интересуемся их помыслами, мечтами, желаниями, а если беремся писать, то слова выбираем какие ни попадя, банальные, стертые, совершенно невыразительные…

Вот, к примеру, портрет женщины: плотно сжатые губы, гладко зачесанные назад волосы, небольшие, должно быть светлые, глаза. Написано:

«Маляр Евдокия Семеновна Коростылева, ударница коммунистического труда».

Может быть, эта самая Евдокия Семеновна когда-то, двадцать с лишним лет тому назад, приехала сюда, на целину, из какого-нибудь украинского солнечного села и стала здесь вкалывать, строить город, вот этот самый, и была и маляром, и штукатуром, и плотником, и до сих пор работает, малярит, окрашивает балконы и лоджии новых домов в нарядные, блистающие под солнцем цвета.

Я тут же мысленно выругалась. До чего все-таки сильна во мне журналистская закваска! Уже и мыслить начинаю какими-то отвлеченными категориями, словно очерк машинистке диктую, а слова какие-то выбираю, не обыденные, а выспренние, как на котурнах…

Так думала я, в то же время оглядывала портреты, один за другим, и вдруг словно споткнулась, словно кто-то толкнул меня: знакомое, почти неизменившееся лицо северной мадонны.

«Шеф-повар фабрики-кухни номер пять Антонина Дмитриевна Вершинина».

Так и есть. Антонина — Тося, конечно же она… Сколько лет прошло, а вроде бы все та же, или мне это просто кажется?

Разумеется, мы встретились. И встретились в не совсем обычной обстановке: на свадьбе. Выходила замуж старшая Тосина дочь, плечистая, светловолосая, вся, как есть, в отца, в Васечку, такая же широколицая, немного скуластая, не очень красивая.

От матери у нее были только лишь густые, светлые, по плечам волосы.

Должно быть, в каждом городе свой ритуал бракосочетаний, здесь, в Целинограде, была создана традиция, наверное еще нигде, никогда не бытовавшая раньше: когда молодые люди вышли из Дворца бракосочетания, к ним подошли несколько юношей и девушек, поднесли на вышитом полотенце каравай хлеба, выпеченный из муки нового помола, и молодые, поцеловав каравай, низко поклонились ему…

На свадьбе было много хорошеньких девушек, но признаюсь прямо: Тося была лучше всех. Несмотря на годы, несмотря на то что уже немного раздалась, потолстела, все равно она была самая красивая изо всех.

И одета была хорошо, к лицу, в нарядном крепдешиновом платье, на ногах дорогие, красивые туфли.

И мне вспомнилось, как некогда, сидя рядом со мной в палатке, продуваемой, казалось, всеми ветрами на свете, Тося мечтала пройтись по улице в лаковых, на тонком каблучке, лодочках…

Тося пригласила меня к себе домой, и мы долго, до позднего вечера, сидели на кухне ее двухкомнатной квартиры, которую ей и Васечке дали еще примерно лет пять тому назад.

Она рассказывала мне о себе, о Васечке и о своих двух дочках…

Я спросила ее:

— Как, Тося, считаешь ли ты себя счастливой?

— А как же, — не задумываясь, ответила она. — Теперь бы вот еще бы младшую выдать за хорошего парня, и полное счастье, скажу я тебе…

И я поверила ей. Она всегда говорила только то, что думала. Такой, видно, и осталась по сей день.

Я не завидовала ей, конечно же нет. Но, оставшись одна, спросила себя откровенно, перед собой не к чему же таиться, скрывать свои мысли: могла ли бы я на месте Тоси считать себя счастливой?

И не сумела ответить. Потому что, должно быть, у каждой из нас были свои понятия о счастье.

А может быть, у нее были просто более ограниченные, чем у меня, желания? И она довольствовалась меньшим? А я хотела того, что не давалось и не могло даться мне в руки…

Она провожала меня, когда я уезжала в Москву.

Приехала на аэродром вместе со своим Васечкой. Он казался много старше ее, вот кто, подумала я, вот кто, наверное, постарел за эти годы…

— Я хочу, — сказала я Тосе на прощанье, — чтобы ты подольше оставалась молодой и красивой…

Она ответила мне серьезно:

— Постараюсь…

А Вася добавил так же серьезно:

— Ее еще надолго хватит, вот увидите…

Я летела в самолете домой, в Москву, перед мысленным моим взором все время стояло прекрасное в своей зрелой женской прелести Тосино лицо, седоголовый Васечка, на которого она то и дело поглядывала с непритворной любовью, потом мне виделась ее дочь, целующая свежий, пряно пахнущий каравай, испеченный из целинной муки.

Должно быть, Тося права, вот оно какое — счастье, настоящее, непридуманное, неподдельное…

…— Я часто вспоминаю Ипполита Петровича, — сказал Игорь. — Что за светлый ум был у человека!

«Не только светлый ум, но и сердце необыкновенное», — подумала я, однако не стала ничего говорить. Не захотела…

Отец умер давно, тому уже лет двадцать пять.

Мы были с Игорем на курорте, в любимом нашем Коктебеле, по целым дням купались, бездельничали, загорали на теплом песке, с сожалением видя, как неумолимо утекают благодатные дни, исполненные радости, бездумного спокойствия, абсолютного, по самое горло, блаженства…