Людмила Уварова - Концерт по заявкам

Но она не желала ждать. Ей нужен был Игорь весь, полностью, чтобы не делить его ни с кем.

И она настояла, чтобы он ушел от меня. Должно быть, он медлил, долго не соглашался, то ли жалея меня, то ли не желая менять устоявшийся уклад жизни, потом все-таки однажды, декабрьским вечером, ушел совсем.

Именно тогда, когда расцвел «декабрист», что, как говорил Игорь, означало хорошую, добрую примету…

…— Что ты здесь делаешь? — спросил Игорь. — В этом городке? Редакционные дела какие-нибудь?

— Угадал. Приехала собирать материал.

— И что же?

— Полное фиаско.

Он сказал с усмешкой:

— Не нужно быть излишне доверчивой…

Слова его поразили меня своей безусловной точностью. Надо же так! Ничего не зная, ни о чем не догадываясь, он попал в цель, в самую цель…

— Да, — согласилась я с Игорем. — Это ты верно сказал. Излишняя доверчивость не признак большого ума…

— Зато признак благородного сердца, — добавил Игорь.

Я встала, протянула ему руку:

— Будь здоров, желаю тебе, как принято теперь говорить, больших творческих успехов…

— И счастья в личной жизни, — продолжал Игорь. — Но счастья в личной жизни уже не получится. Впрочем, о творческих успехах я тоже не мечтаю…

— Почему?

— Уже не мечтаю, — повторил он. — В театр с каждым днем вливаются новые силы, приходят молодые актеры, окончившие кто ГИТИС, кто театральные училища, бойкие, пробивные, одним словом, современные на все сто!

— Не надо раньше времени причислять себя к старикам, — наставительным тоном произнесла я.

Где-то поблизости, видимо на ресторанной кухне, включили радио, послышались звуки «Лунной сонаты» Бетховена.

— Играет Святослав Рихтер, — определил Игорь.

Он был поразительно музыкален.

— Я сейчас вспомнила, как ты возмущался, — сказала я, — помнишь?

— Чем возмущался? — спросил Игорь.

— Мы шли с тобой из консерватории, после концерта, и ты сказал тогда, что самая великая, страшная, вопиющая несправедливость природы — это то, что она обрекла Бетховена на глухоту…

— Верно, — сказал Игорь. — Я сейчас вспомнил, как это все было, мы шли по Брюсовскому переулку, был душный летний вечер, ты сказала, что, наверное, будет дождь, а я поспорил, сказал, что дождя не будет. Потом мы заговорили о Рахманинове, ты вспомнила, как Ипполит Петрович рассказывал, что однажды ему посчастливилось видеть Рахманинова в консерватории, когда Рахманинов исполнял свой «Вокализ»…

— И два прелюда, — добавила я.

— И два прелюда, — покорно повторил Игорь. — А я тогда сказал, что, наверное, Рахманинов страшно тосковал, когда уехал из России…

— Отец говорил, что вся жизнь Рахманинова за границей была исполнена страданий, — сказала я.

— А потом я вспомнил о Бетховене, — снова заговорил Игорь, — о том, как он играл, кажется, в Вене, бил по клавишам и не слышал, что лопнувшие струны молчат, потому что был глухой…

— Да, помню, — сказала я, — это отец рассказывал, что все в зале плакали, а он ничего не знал и не чувствовал…

— До чего это обидно и несправедливо, — сказал Игорь. — Даже сейчас, когда думаю о том, что Бетховен был глухой, до того жаль его становится…

— Помнишь, отец рассказывал нам с тобой, как умирал Бетховен? — спросила я. — Он сказал тогда, что за его гробом шли считанные люди, всего несколько человек.

— Помню… Подумать только, за гробом Бетховена!

— А ты спросил тогда, кто был с его работы?

Игорь усмехнулся:

— Неужели вот так вот и спросил?

— Именно так. Но что тогда было взять с тебя?

— Все-таки уже был старшеклассником, — сказал он.

Снова, усмехаясь, повторил давние свои слова:

— Кто был с его работы?

— Знаешь, — сказал он немного погодя, — я стал ловить себя на том, что постепенно как-то очень осязаемо старею.

— Чем же? — спросила я.

— Раньше у меня была жадность ко всему. Хотелось знать, как кто живет, куда едут машины на улице, кто о чем думает, кто что чувствует. И до того хотелось иногда пробраться в чужой дом, понаблюдать хорошенько чужую жизнь. А вот теперь уже ничего не хочется знать, машина едет куда-то, ну и пусть себе едет, мне что за дело, встретился на улице человек, у которого, скажем, трагические глаза, а мне неохота разузнавать, почему они у него трагические. В другое время, кажется, непременно бы все разузнал, а теперь — не хочу, как говорится, себе дороже…

— Этого я не понимаю, — сказала я. — И, наверно, никогда не пойму.

— Ты — журналистка, — сказал он. — У тебя сама твоя профессия предрасполагает к любопытству, что ли…

— Мой отец не был журналистом, как тебе известно, — сказала я, — но никогда не терял интереса к людям, к самой жизни.

Игорь кивнул:

— Он был именно такой…

— Да, он был такой.

Игорь вынул еще одну сигарету. Предложил мне, и я тоже взяла, прикурила вместе с ним.

— Я был, если хочешь, поначалу чересчур удачлив. Ну конечно, за исключением гибели отца, — это было первое, мое самое большое горе, — а так, в остальном, я был удачлив. Все ко мне хорошо относились, любили меня хорошие люди…

Он взглянул на меня, но я отвела взгляд в сторону, старательно затянувшись сигаретой.

— Помнишь, — снова начал Игорь, — у твоего отца была теория маленьких праздников?

— Конечно, помню.

Отец говорил: «Запасайтесь витаминами! Сегодня у вас радость, пусть самая маленькая, растяните ее подольше, вспоминайте ее почаще и грейтесь об нее, тогда вам будет легче и веселее жить…»

Игорь проводил меня до моего этажа на лифте.

— Наверно, пройдет еще много лет, пока мы снова увидимся, — сказал он.

Может быть, он ждал от меня иного ответа, но я не стала кривить душой:

— Наверно. А может, и никогда больше не встретимся…

— Ты уверена в этом? — спросил Игорь, задержав мою руку в своей.

— Все может быть, — повторила я.

А про себя решила: лучше бы нам больше никогда не встречаться. Ни к чему…

Мой поезд отходил в одиннадцатом часу. Идти до вокзала было недалеко, я взяла свой чемоданчик, в последний раз выпила чаю у красивой буфетчицы и отправилась не торопясь на вокзал.

До отхода поезда было добрых минут пятнадцать. Я раскрыла свой американский детектив, углубилась в чтение, время от времени поглядывая на дверь: кто, интересно, окажется моим соседом в эту ночь?..

Переворачивая страницу, я подняла голову от книги, случайно глянула в окно и вдруг увидела Олега, стоявшего на перроне вблизи моего вагона.

Я встала, опустила стекло.

— Олег, ты что здесь делаешь?

Он обрадованно бросился ко мне.

— Я зашел за вами в гостиницу, но вы уже ушли. А я хотел вас проводить, да не знал, в каком вы вагоне…

Он встал перед моим окном, все в той же суконной курточке, шея открытая, без шарфа.