Людмила Уварова - Истории от первого лица

Взглянул на меня, торопливо, словно боялся, что я перебью его, сказал:

— А вообще-то мы счастливы! Честное слово, все у нас хорошо…

— Верю, — сказала я. — А когда-нибудь ссоритесь?

— С кем? С Алей?

— Да.

— Всяко бывает. А вообще редко, все равно я не выдержу, прав или не прав, первый заговорю с ней…

— А мы с Витькой когда-то решили: никогда не ссориться, во всем уступать друг другу.

— И Витька сказал, конечно, что будет уступать первый?

— Откуда ты знаешь?

— До сих пор мне его не хватает. Иногда проснешься ночью, все спят, кругом тихо, спокойно — и вдруг словно лбом о стену. А его нет. Нет Витьки…

Я промолчала. Что я могла ответить ему? Вся моя жизнь, все последующие годы были пронизаны памятью о Витьке, я не могла, даже если бы и хотела, разминуться с памятью о нем. Даже теперь, спустя годы, я старалась проследить его жизнь на фронте, неведомую мне и оттого еще более страшную, я постоянно спрашивала себя мысленно: «А что сказал бы Витька? А как бы ему это показалось? Если бы он знал это, если бы видел…»

— Когда я стал старше, я понял, что было в нем главное, — сказал Семен.

— Что же?

— Талантливость. Он был талантлив во всем: и в любви, и в дружбе, и в отношении к людям. Знаешь, я не могу тебе объяснить, как это получается, но люди к нему тянулись так, словно к огню, когда, скажем, холодно, охота согреться и всем хочется поближе к огню…

Он чуть испуганно взглянул на меня.

— Ты не смеешься надо мной? Конечно, я не умею писать очерки…

— Я поняла все, что ты сказал…

— Люди всегда тянутся к таланту, каждому хочется погреться возле таланта, не правда ли?

— Пожалуй, ты прав.

— Его все любили. Все, кто знал его…

Я молча кивнула.

— Он получал больше всех писем. А ему никто не завидовал. Тем, кого любят, по-настоящему любят, не завидуют.

Я тоже так думала.

— Он перечитывал твои письма, — бывало, сидит над письмом, словно наизусть его учит. Я спросил его как-то, чего это он так долго изучает, а он говорит: «Как думаешь, что теперь делает наш Катющенко?»

— Не надо, — сказала я. — Сейчас не надо.

Семен порылся в кармане, вынул конверт, перевязанный тонкой бечевкой.

— Это тебе.

Я раскрыла конверт — и увидела мои письма, целую связку исписанных моим почерком листков. И еще там лежала маленькая фотография. В холодном, мерцающем свете звезд я разглядела свое лицо, сердитое лицо подростка, не любившего сниматься.

На оборотной стороне уже почти стерлись слова, написанные мною тогда:

«Жду тебя. Твой Катериненко-Катерская-Катющенко».

Я спрятала конверт в сумку.

И вдруг случилось чудо, ведь чудо всегда случается, если его ждешь… Внезапно ожили слова, что когда-то были сказаны здесь…

Они пролились, словно дождь, они перебивали друг друга и в то же время, не сливаясь, продолжали звучать в моих ушах, и я отчетливо различала среди многих других голос Витьки.

Я неслышно повторяла за ним все то, что он говорил, я ловила губами его слова, как снежинки, глотала их, не насыщаясь, а они лились на меня, возрожденные, оттаявшие, радостные, потому что им все-таки суждено было снова ожить.

Может, Семен слышал то же, что и я?

Я прижалась лицом к его щеке. Я знала, мы оба думаем об одном и том же.

О том, что надо уметь помнить. Продолжать любить и не страшиться вспоминать то, что прошло и уже не вернется.

— Поедем к тебе, — сказала я. — Вот сейчас прямо возьмем такси и поедем.

— Поедем, — сказал Семен.

Мы вышли на улицу, одновременно оглянулись. Пустырь лежал за нашей спиной, и ветер беспрепятственно, все нарастая, гулял над ящиками, досками, кучами щебня и мусора, таившими в себе молчаливые останки жизни, некогда шумной и суетливой.

И показалось — там, на том самом месте, где была наша «Трубка мира», стоит девочка, которую я хорошо знаю.

Еще издали мне увиделись ее приподнятые, острые плечи, всегда растрепанные волосы.

На какой-то миг я опять ощутила прежнюю утреннюю радость, когда, просыпаясь, я предчувствовала впереди долгий день, обещавший все сразу: яблочный запах первого снега, свежий ветер с Москвы-реки, Витькины насмешливые глаза…

Над головой девочки сияли в полную свою силу осенние крупные, светлые звезды. Они то вспыхивали, ярко переливаясь, то почти гасли. Может быть, это были те самые нейтронные звезды, чье свечение длится всего-навсего тысячу лет и ни одного дня больше…

Это он придумал, Юрка, мой внук, — повесить на дерево бумажки с написанными на них желаниями.

Утром, проснувшись, я привычно глянула в окно, но поначалу ничего не поняла. Что-то белеет на ветвях тополя, растущего под окном, а что, не пойму никак. Я не поленилась, сбежала вниз, подпрыгнула, сорвала одну бумажку. Так и есть, Юркин почерк, круглые, небрежно склоненные в одну сторону буквы Б с высокой закорючкой, а у К загогулина длинная, похожая на кнут.

«Чтобы к будущему лету у меня был гоночный велосипед».

Я знаю, это его мечта, но мне до того не хочется, чтобы она осуществилась…

Одна надежда, что и к этой мечте он так же охладеет, как и ко всем предыдущим своим мечтам и желаниям.

Он в отца, такая же неровная, увлекающаяся, импульсивная натура.

Что касается бумажек с желаниями, то меня, признаться, они немало удивили. Вот уж чего никак не ожидала от такого большого мальчика! Или это просто-напросто очередная игра? Ведь он наверняка мог предполагать, что я увижу эти самые бумажки, и все это сделал лишь для того, чтобы подразнить меня?..

Как-то, в очередную субботу, он приехал ко мне с ночевкой, и мы с ним вместе смотрели по телевизору передачу «Баварские сказки». Там некий мальчик вешал на дерево бумажки с желаниями, а по ночам, когда он спал, являлись из-под земли гномы, снимали бумажки с дерева и выполняли желания мальчика.

— Хорошо устроился парень, — сказал тогда Юрка.

Я согласилась с ним:

— Само собой, неплохо.

— Только не пойму, — сказал Юрка, — как это он не боялся, что ветер сдует эти самые бумажки?

— Он их, наверное, навертел на ветки.

— Как навертел? — спросил Юрка.

— Очень просто, нарезал бумагу длинными полосками и обернул ими ветки, может быть, даже прикрепил булавками, получилось совсем как папильотки.

— Что это такое — папильотки? — удивился Юрка. — Какое смешное слово!

Я подумала о том, как быстро, стремительно меняется время, многие новые слова врываются в наш обиходный язык, зато иные старые слова вдруг навсегда, прочно отмирают и уже кажутся незнакомыми, даже смешными для современного уха…

Я стала терпеливо пояснять Юрке:

— Папильотки — это такие бумажки, которые женщины навертывают на волосы, чтобы волосы становились кудрявыми…