Людмила Уварова - Истории от первого лица

Я писала ему часто, почти каждый день. Я знала — Витьке все интересно про меня, и я описывала ему свой цех и всех членов бригады и еще писала, что Евгений Макарович в полном порядке, жив, здоров и по-прежнему в комнате у него полным-полно собак, птиц и кошек, которые чудом как уживаются друг с другом.

Я не писала ему всей правды: ведь на Евгения Макаровича обрушилась противная болезнь — катаракта, и он уже не мог работать в своей поликлинике, а лечил животных на дому.

Он слепнул день ото дня. Я привела его в глазную больницу, больничный врач настаивал на операции.

— Может быть, поможет…

Но Евгений Макарович отказался наотрез.

— Не хочу. Как будет, так будет. Я сам врач, знаю, что такое в глаз с ножом лезть…

Я рассказала Семену всю правду. Семен помрачнел.

— А как он питается?

— В поликлинике ему пока что оставили карточку. Я отовариваю ее, только он сам почти ничего не ест, все отдает собакам…

— По-прежнему у него полно собак?

— Еще больше. Мне кажется, он их специально выискивает, а ты же понимаешь, с продуктами не густо…

— Да, не густо…

Должно быть, в этот момент Семен подумал и о своей матери, у которой тоже было далеко не густо.

Отец Семена по-прежнему работал на «Красном Октябре».

Там он получал концентраты, даже сахар, к тому же у него был литерный паек, но этим всем он пользовался вместе со своей новой женой.

Семен пробыл в Москве шесть дней. С отцом так и не захотел встретиться.

…— Сколько мы не виделись? — спросил Семен. — Пятнадцать лет, не правда ли?

— Пятнадцать лет и четыре месяца, ты же всегда любил точность.

Он кивнул.

Однажды мы встретились после войны. Тогда я уже последний год жила на Мытной, мы собирались переехать на новую квартиру, которую дали отцу.

Я уже давно знала все. Знала, что Витька погиб, мои письма возвращались нераспечатанными обратно, и потом, уже незадолго до своей смерти, Евгений Макарович получил похоронку.

По правде говоря, я была довольна, что мы переезжаем. Наша новая квартира находилась на Земляном валу; мне было тяжело оставаться жить на Мытной, видеть двор, «Трубку мира», Витькины окна, в которых висят чужие занавески.

И когда я проходила по двору, мне вспоминались наши встречи, разговоры, недолгие ссоры, и я опять, как некогда в детстве, думала: а что, если бы вдруг ожили и пролились дождем все сказанные нами слова?

В тот раз Семен рассказал мне, как это все было. Витька погиб в начале сорок третьего в бою, в том самом, где Семена ранило в ногу.

Еще задолго до того они сговорились друг с другом: кто останется в живых, будет посылать письма погибшего домой, чтобы дома думали, что он жив. Ведь узнать о несчастье никогда не поздно.

Они написали несколько писем впрок: Семен — матери, Витька — отцу и мне.

Я слушала Семена, все никак не могла уяснить себе, о чем он говорит. И вдруг поняла разом, в один миг. Я воскликнула:

— Ты посылал его письма?! Ты, а не он?!

Я закрыла лицо руками. Я не верила и не могла не верить. Как это все могло быть?

— Уже тогда, когда я в сорок третьем приезжал на побывку, Витьки не было. И я посылал тебе его письма, все время посылал. А потом отцу написали из полка…

Я сказала:

— Иди. Хочется побыть одной…

Он ушел. Я вынула Витькины письма, те, последние, я хотела перечитать их и вдруг испугалась.

Мне стало страшно от мысли, что будет со мной, когда я прочитаю хотя бы одно слово.

Почему мы, люди, так боимся за самих себя? Почему страшимся горя, страданий, боли, в самом деле — почему?

От врожденного эгоизма? От стремления отстранить от себя все то, что может уколоть, поранить?

И потому стараемся не вспоминать о тех, кого нет, не перечитывать писем, не смотреть на фотографии…

Щадя себя, мы стараемся поскорее забыть обо всем, обо всех. А забывать нельзя! Надо любить и помнить, всегда помнить, до самого конца.

В одном из последних писем Витька писал:

«Катющенко, давай условимся: что бы ни случилось, не забывать о нашем союзе четверых. Перво-наперво — я предлагаю обязательно устраивать день традиционной встречи, помнишь, как у нас это делали в школе? Но этот день будет лишь для нас, для четверых. Например, первого января. Хорошо? Где бы мы ни были, какие дела бы ни ждали, но первого января мы должны собраться в «Трубке мира», даже если она будет заперта».

Это письмо Семен послал мне уже после гибели Витьки. Семен сказал мне: Витька погиб двадцатого сентября.

— Он хотел, чтобы у нас был день встречи друзей.

— Знаю, мы говорили с ним…

— Пусть будет двадцатого сентября…

Семен согласился:

— Пусть…

Но нам никак не удавалось встретиться — ни двадцатого сентября, ни в какой-либо другой день.

Я уехала собкором газеты в Челябинск, потом в Свердловск, потом я перешла работать в ТАСС и меня послали в длительную командировку за границу. Когда я приехала в Москву, Семен тоже был в командировке: он работал начальником поезда, ему приходилось много ездить по всей стране.

И Ростика тоже не пришлось увидеть: тогда, в Сибири, он окончил ветеринарный факультет, женился на своей сокурснице и вместе с ней уехал на Дальний Восток, стал главным зоотехником крупного зверосовхоза.

И только этой осенью мы все трое списались и решили встретиться в шесть часов вечера двадцатого сентября в нашем старом дворе возле «Трубки мира».

…— Удивительно, — сказал Семен, — наш дом мне всегда казался незыблемым, думалось, никто никогда его не сломает, а вот пришел и увидел: нет его…

— Да, нет и не будет…

— Ростик сказал бы: а жизнь внесла свои коррективы.

— Вот именно. А как он? Придет?

— Нет, я получил от него письмо.

— Что-нибудь случилось?

— С ним ничего, он здоров, но с его женой неприятность. Серебристая лиса, как он пишет, необыкновенная умница, отхватила ей палец.

Хотя во всем сказанном Семеном не было ровно ничего смешного, я улыбнулась. Мне было совестно, но я не могла сдержаться. И Семен тоже улыбнулся.

— Чего ты улыбаешься? — с возмущением спросила я.

— А ты чего?

— Ничего. Чисто нервное.

— Неправда. Ты подумала то же, что и я.

— Что же?

— Что Ростик, должно быть, сперва пожалел лису…

— Нет, я подумала, что он хитрит, ему не с руки приезжать сейчас, и он выдумал причину поромантичнее…

— Нет, это правда, — сказал Семен, должно быть так и не научившийся лгать, — у него такие подробности в письме. Целую страницу отвел описанию привычек и наклонностей этой лисы. Зовут ее, кстати, Эвелина. Ты же помнишь, он любил красивые имена.

— Интересно, какой он стал?..

— Два года назад он приезжал в Москву. Ты была где-то в отъезде. Он растолстел, говорит, что жена у него замечательная, тоже очень любит животных. Детей нет, зато в доме полно собак и кошек, есть даже енот и пятнистый олень по имени Роланд, как же иначе?