Людмила Уварова - Истории от первого лица

За окнами слышалось гудение самолетов, грохот зенитных орудий.

Аля сидела у меня на коленях очень тихо, словно маленькая мышка, и тоже слушала вместе со мной, и когда голос диктора объявлял «Отбой! Угроза воздушного нападения миновала» — Аля доверчиво смотрела на небо и крепко прижималась ко мне.

— А вдруг это понарошку? — спрашивала она меня. — Вдруг это неправда и ничего не миновало?

Иногда, не часто, я получала письма от Семена и Витьки.

Оба писали коротко: «Живы, здоровы, бьем врага».

Семен называл меня Катей, а Витька только и делал, что менял мое имя так, как ему хотелось, — Катеришкер, Катюшанская, Катокай…

Но я помнила, я все время помнила тот последний день, когда он назвал меня просто по имени…

Я писала ему чаще, чем Семену. Очень трудно было писать Семену, потому что не хотелось сообщать о главном — о том, что его отец бросил мать и переехал к той самой кассирше.

По-прежнему отец Семена работал на «Красном Октябре», выполнял, как он выражался, заказы фронта, и потому, наверное, ему дали броню.

Он выглядел для военного времени просто отлично, носил гимнастерку, сапоги, а на боку большую, скрипящую кожей полевую сумку.

В ту пору нередко встречались такие вот люди, отроду не нюхавшие пороха, но почему-то щеголявшие неподдельной военной выправкой и нарочито военного вида костюмом.

Все наши соседи жалели Семенову мать, хотя она никогда ни с кем не делилась, никому не жаловалась, а молча несла свое одиночество.

Теперь она уже не шила дома, а работала на швейной фабрике, выпускавшей белье для фронта.

Каждый раз, получив письмо от Семена, я бежала показать его ей.

И мы радовались вместе: он жив!

Однажды она сказала:

— А ведь ему там тяжелее, чем мне…

Я поняла: ей хотелось попросить меня не писать Семену об отце, но она не знает, как сказать об этом.

И я сказала:

— Я ему пишу все больше о себе, о своей работе…

Она поняла. Молча взглянула на меня благодарными глазами, заправила волосы под платок. Она сильно постарела, похудела, и руки у нее были худые, с толстыми жилами, с изуродованными работой пальцами.

Невольно мне вспомнилась холеная ладонь кассирши, ровно подстриженные, яркие, полированные ногти.

— Будешь писать — от меня привет, — сказала она. — Все у нас хорошо, пиши, все ладно…

— Конечно, — ответила я.

Надо же было так случиться, что в этот же день, немного позднее, я встретила отца Семена. Он шел по Калужской площади, держа в руках какой-то большой сверток, должно быть продукты. Все кругом были худые, бледные, а он выделялся изо всех розовым лицом, благополучным, сытым видом, даже гимнастерка и сапоги словно бы подчеркивали его цветущий вид.

— Два дня дежурил на фабрике, — сказал он мне.

Я ничего не ответила. Не хотелось говорить с ним. Но он удержал меня. Он сказал, похлопывая по своей полевой сумке:

— Война, Катюша, штука жестокая. Требует жертв! — Хорошо выбритые щеки его сияли перламутровым румянцем. — Поверь, я тоже рвался на фронт, я все время подавал заявления, а мне сказали: цыц, сиди здесь, ты нужен фронту в Москве.

Я часто ловила себя на ненаходчивости, неумении вовремя ответить.

Витька говорил обо мне:

«У тебя рот на запоре, зато на лестнице ты уже герой!»

И это было правдой. Сколько раз я копила в себе надлежащие острые слова, могущие поразить в самое сердце, но говорить их было уже некому.

Отец Семена прошел мимо, должно быть, и думать обо мне не думал, а я все стояла, смотрела ему вслед, и сколько всего мне хотелось ему высказать, сколько всего, а его уже и след простыл…

…Подул легкий ветер и снова скрылся. Чьи-то шаги послышались вдалеке. Они приближались ко мне, они были уже совсем рядом.

Я вскочила, обернулась и увидела Семена.

Мы не встречались много лет, но я узнала его высокий, уже с пролысинами, шишковатый лоб, ямочку на щеке, спокойные, улыбающиеся глаза.

Он обнял меня, потом слегка оттолкнул от себя.

— Вот и ты, — сказал, улыбаясь и морща губы. — Пришла все-таки, явилась, Катериненко…

Зачем он назвал меня так? Ведь я дала себе слово: быть сдержанной, быть совершенно спокойной… Он сказал:

— Ну, прости, ну, я дурак полный и окончательный! Что можно с этим поделать?

Это была не первая наша встреча с начала войны. В сорок третьем он приезжал ненадолго в Москву после госпиталя. Тогда он пришел ко мне, очень худой, даже словно бы ставший выше ростом, опираясь на палку.

Я бросилась к нему, я не знала, что сказать, будто языка лишилась от радости. И закричала восторженно, изо всех сил:

— Абракадабра!

— Маком, — сказал он. — Нога не сгибается!

Потом мы долго сидели вдвоем.

Я знала из последних Витькиных писем, что Витьку послали на какое-то особой важности спецзадание и, может статься, он будет писать мне с перерывами, а если писем и вовсе не будет, чтобы я не волновалась.

Значит, он просто какое-то время не имеет права писать.

Я сказала:

— Все-таки я получаю от него письма, редко, правда…

— Стало быть, он жив…

— Он в партизанах? — спросила я. — Или где-нибудь там, в тылу врага?

Семен помедлил прежде, чем ответить.

— В партизанах.

— Так я и думала. Это не очень опасно?

— На войне все опасно. Но раз ты получаешь письма, значит, он жив.

— Отец его тоже недавно получил письмо…

Я заходила к Евгению Макаровичу каждую неделю. Иногда два раза в неделю. Чаще не получалось, я очень уставала на заводе. Случалось, мы работали по шестнадцать часов подряд, а выходной получали нечасто.

Дуся Карандеева взяла меня в свою бригаду токарей-инструментальщиков. Бригада называлась фронтовой. Дуся была бригадиром. А я была, по-моему, самым неумелым токарем на всем заводе. Даже теперь, когда я вспоминаю, сколько я тогда запорола деталей, мне становится страшно, и я искренне дивлюсь: зачем меня держали в лучшей, передовой бригаде? Но Дуся утверждала:

— Мы должны тебя поднять до себя. Это наша первоочередная задача.

И они старались всей бригадой. Не переводя дыхания учили меня, как надо затачивать резец, как проводить текущий ремонт станка и что надо делать, чтобы продлить службу оборудования.

Теоретически я все понимала как следует. Но, едва лишь вставала за станок, почему-то забывала о наиглавнейшем правиле — плавной остановке станка. Я рывком, сгоряча поворачивала ручку. И Дуся каждый раз говорила:

— За тебя, как за вредность, нам всем полагалось бы литр молока в день…

Тогда, на заводе, я стала писать в заводскую многотиражку. Я писала очерки о трудовых подвигах моих товарищей, работавших для фронта, и однажды один очерк даже перепечатали в «Комсомольской правде»; я вырезала очерк и послала его в письме Витьке.