Людмила Уварова - Истории от первого лица

— И ты меня видел, — продолжала она неумолимо. — Я еще удивилась, почему это ты видишь меня и не здороваешься? Или, может быть, мартышка к старости…

Она не докончила, придвинула к себе чашку, шумно отхлебнула уже остывший чай.

Мы все молчали. Тая вынесла на кухню грязные тарелки, потом вернулась снова, держа в руке чайник.

— Валерия Петровна, я вам подолью горячего чаю. Хотите?

— Не откажусь, — ответила Кораблева и, пока Тая наливала ей в чашку горячий свежезаваренный чай, заговорила снова: — Со мной лучше не связываться. У меня память хрустальная, все сразу отражает. Уж если я сказала — двадцать третьего, значит, двадцать третьего, это уж, будьте спокойны, как в аптеке! Значит, Василий Прокофьевич скончался двадцать третьего же? Когда? Утром? Днем?

— Вечером, без десяти шесть, — ответила Таина мать.

— Понятно, — сказала Кораблева.

Я сидел, не поднимая глаз. Вот оно, заслуженное наказание за мою подлость! Или нет, это не только подлость, но и предательство? Какие же слова отыскать для своего оправдания? Что сказать? Чем объяснить все, что было?

Вскоре Кораблева ушла. Довольная, она всегда лучилась радостью, когда удавалось кому-нибудь хорошенько напакостить, она даже мне улыбнулась и пожелала хорошо учиться в текущем году.

Тая закрыла за нею дверь и снова вернулась в комнату. Ее мать сказала:

— Таинька, я пойду спать…

— Хорошо, мама, — сказала Тая. — Спокойной ночи.

Мать кивнула мне, она была все-таки воспитанной дамой, и потом я находился в ее доме, но я знал, что с этой минуты она прочно возненавидела меня. Мы с Таей остались вдвоем.

Я молчал, не знал, что сказать, как вообще начать разговор. Тая тоже молчала. И тогда я решился, чтобы как-то прервать это тягостное молчание.

— Тая, — сказал я. — Послушай, тут ведь все не совсем так, тут вот как было…

Она взмахнула рукой, как бы отметая все то, что я говорил.

— Не надо, Валя, — сказала она просто. — Не надо ничего говорить… — Помолчала и добавила: — Я ж тебя, как видишь, ни о чем не спрашиваю…

— Я знаю, — сказал я. — Все понятно. Но выслушать-то меня ты, надеюсь, можешь?

Она спросила устало:

— Выслушать? Зачем?

И впервые посмотрела на меня, а до того, я видел, она избегала встречаться со мною взглядом. В глазах ее я увидел непритворную усталость и еще горечь, бесконечную, неистребимую, отчаянную горечь.

— Я всегда не любила выяснять отношения, — сказала Тая. — Должно быть, ты успел заметить эту мою особенность.

— Успел, — сказал я. — Но послушай, ты можешь, наконец, меня выслушать?

Она медленно покачала головой. А я подумал: «Вот и не надо ничего! Что я могу сказать? Ничего не надо придумывать, она же все равно ничему не поверит…»

Мне кажется, только сейчас до меня дошло, что и в самом деле не следует искать какие-либо извинения для своего поступка, придумывать некие, весьма, да, весьма, как же иначе, уважительные причины…

Тая не выносила выяснять отношения. Она любила меня, я знал, что я ей дорог, бесспорно, дорог, но она не простит мне.

Никогда не простит, потому что я предал ее. В самый тяжелый день ее жизни я оставил, не поддержал ее, не был вместе с нею, а сидел в театре с какой-то чужой бабой…

Так думал я, мысленно ставя себя на место Таи, а она все молчала, и было так тягостно сидеть вдвоем в тихой комнате, и молчать, и не смотреть друг на друга.

Наконец я не выдержал, спросил:

— Так что, мне уйти?

Она не ответила.

— Уйти? — повторил я. — Совсем? Да?

Она сказала, глядя в сторону:

— Да, пожалуй.

Я встал, вышел в коридор, надел пальто. И все медлил, все ждал, что она выйдет, скажет:

— Постой, Валя, я передумала. Мы не можем друг без друга.

Я знал, мне будет очень трудно без нее. Я любил ее, конечно, любил, пусть по-своему, пусть не так, как она любила меня, что ж, говорят, сколько сердец, столько родов любви, все равно, любовь всегда есть любовь, какая бы она ни была.

Мысленно я нещадно ругал себя, ругал Ваву, эту несносную, привязавшуюся ко мне пожилую липучку, от которой ни сна, ни отдыха…

Я искал виноватых, но не щадил и себя. Я понимал: больше всего во всем виноват я сам. Никто другой, только я!

В комнате, где сидела Тая, было тихо, очень тихо, словно там никого не осталось.

Я подождал еще немного, потом открыл дверь, вышел на площадку и еще постоял перед закрытой дверью минуты две.

Вдруг она одумалась и решила броситься, догнать меня?

Вдруг поняла, что без меня не может?

Ведь я же тоже не могу без нее.

Но все было по-прежнему очень тихо. И я медленно, словно во сне, спустился вниз по лестнице…

Когда Марик сказал мне, что решил жениться на Тае, я проплакала всю ночь напролет.

Я предвидела, что ничего доброго из этого брака не получится. Мне довелось видеть Таю раза два, один раз в кино — Марик взял билеты себе и Тае и мне отдельно в другом ряду.

Слов нет, Тая — красивая девушка. Неудивительно, что он потерял голову, ведь он же художник, а художники все, как один, любят все красивое.

Я видела издали, как Марик глядит на Таю, слепому было бы ясно, что он без ума от нее. А она? По-моему, она к нему благожелательно-равнодушна, не более. Недаром еще исстари известно, что в любви всегда один целует, другой — подставляет щеку.

Я так и сказала после Марику:

— Мне кажется, она к тебе относится так себе…

— Откуда ты можешь это знать? — спросил он.

Тогда я спросила в свою очередь:

— Мальчик мой, ты веришь материнскому сердцу? Так знай же, сердце матери — вещун, и как бы ни было мне горько говорить тебе об этом, но все-таки скажу — она тебе не подходит!

Он спросил меня:

— Как думаешь, ты можешь ошибаться?

— Могу, — ответила я. — Очень даже могу, но, поверь, не в этом случае.

Как-то так получилось, что больше мы с ним на эту тему не разговаривали, вопрос, как говорится, остался открытым.

Марик не упоминал о Тае, и я не спрашивала его ни о чем, полагая, что, может быть, он сам все понял и сам решил отойти от нее.

Французы говорят: «Все понять — все простить».

Я надеялась, что мой сын поймет меня и простит мою пристрастность, потому что она продиктована исключительно одним — моей любовью к нему, желанием ему счастья и только счастья!

С того дня, как я увидела Таю в кино, прошло около полутора месяцев, как вдруг однажды я увидела, что Марик вешает на стену в столовой портрет голубя.

Марика еще в школе прозвали Пикаскиным за то, что он собирал репродукции картин Пикассо и, подобно этому великому художнику, любил рисовать голубей.

Я бы, признаюсь, не обратила бы особого внимания на этот рисунок Марика, мало ли голубей, нарисованных им, довелось мне видеть за все истекшие годы, но Марик сам, первый спросил меня: