Владислав Титов - Проходчики. Всем смертям назло...

Наша встреча с работницами комбината продолжалась более двух часов. Даже Тарас Михайлович не мог предположить, что у киевских ткачих возникнет к нам такая уйма вопросов, а в конце встречи им всем, как одной, захотелось показать свои рабочие места и продукцию, которую выпускают. Федор Иванович ходил вслед за нами, покашливал в кулак и начинал злиться. Времени до второго нашего выступления, которое должно состояться уже на другом конце Киева, во Дворце культуры химиков, было в обрез.

— Ребята, в чем дело-вопрос, нас же люди ждут! — шептал он то одному, то другому на ухо.

— А здесь тоже люди. И, на мой взгляд, неплохие. Есть даже очень неплохие, — с серьезным видом ответил ему Тарас Михайлович, затянулся сигаретой и хмыкнул в седые усы: — Очень неплохие!

К химикам мы приехали за десять минут до начала встречи. Федор Иванович сиял, и играющая в фойе музыка, казалось, была заказана им и звучала в его честь.

— Надо уметь оперативно работать, вот в чем дело-вопрос!

Давно надо бы привыкнуть к подобным встречам и выступлениям и не волноваться до холодного пота на лбу, тем более что всего несколько часов назад уже поборол противную дрожь, шагнул к людям и говорил с ними. Теперь все надо повторить. И первый шаг, и первое слово, но уже в другом зале, перед другими людьми, и опять надо за эти короткие тридцать минут сжиться с ними, попытаться понять их и стать понятным для них. К такому невозможно привыкнуть.

Я посмотрел в зал из-за кулисы, когда Ангелина Капитоновна читала середину композиции. Зал был полон. В ярком свете люстр лица людей показались сосредоточенными и напряженными. Несколько женщин в передних рядах вытирали слезы.

«Надо бы пожестче читать, — подумал я, слушая Захарову. — Сергей и Таня не должны вызывать жалость. Если только одна жалость, то зачем все это? Главное не то, что выпало на их долю, а то, как они преодолевают трудности… Это должно звучать убедительно и точно. Всегда, везде. Ангелина Капитоновна очень податливый человек, увидит слезы в зале и сама срывается на бабью жалость. Начинает жалеть и персонажей и слушателей. Это скверно. Не следует идти на поводу у зала. Перед каждым выступлением ее необходимо разозлить, тогда читать будет блестяще».

Композицию слушали внимательно, Захарова увлеклась и читала без купюр, все подряд, забыв о том, что время ограничено. Встреча затягивалась. Мне предстояло выступать последним, говорить перед утомленной аудиторией очень трудно, это я знал.

— Ничего, старичок, все образуется, — успокаивал Тарас Михайлович. — Публика подобралась благодарная, слушают тебя всегда с интересом, бояться нечего.

Ангелина Капитоновна закончила читать и под гром аплодисментов ушла со сцены, утомленная и довольная.

Аудитория действительно подобралась благодарная. Слушали, затаив дыхание. Я с первых же слов почувствовал ту благожелательность и внимание, которые немедленно передаются от слушающих к говорящему. Говорить хотелось много и откровенно. Во второй половине выступления, когда я рассказывал о своих мытарствах по издательствам и журналам, мое внимание привлек чей-то пристальный, неотрывный взгляд. Попытка уйти от него не принесла успеха. Меня как будто гипнотизировали. Я посмотрел в дальние ряды, пробежал взглядом по ближним, остановился на первых и внезапно умолк, сам не понимая отчего.

В пятом кресле от края, слева, сидел мой давний киевский редактор, делал какие-то еле заметные знаки руками и широко улыбался. Я оборвал паузу и продолжил выступление. Не знаю уж, как мне удалось закончить его. Я что-то говорил, и скорее по инерции, потому что в памяти вдруг с необоримой силой вспыхнули и те полные надежды и тревог дни в ожидании приезда редактора, и первая встреча с ним, и его исчезновение в Кадиевку, и его советы, и мои усилия в попытках переписать повесть по его рецептам, и статья в областной газете с неумеренными похвалами, и возврат рукописи, и те нелегкие дни разочарований и неверия, которые опять пришлось пережить. Со сцены вслух я говорил об одном, а в душе молча, всем существом гнал от себя неожиданно нахлынувшие мысли. Редактор сидел в нескольких метрах от меня и улыбался. Мелькнула было мысль выложить вот сейчас, здесь, перед этим залом, все, что творится на душе, назвать вещи своими именами, но что-то удержало от этого шага.

Потом, уже на улице, он подошел ко мне.

— Поздравляю, старик! Ты хорошо говорил.

Мы помолчали.

— Да, — вздохнул редактор. — В общем-то оно к лучшему, что так получилось. Видишь, ты сразу в Москве выпрыгнул. Два миллиона тиража — это, старик, не фунт изюма! Такое начинающему автору только присниться может! — Он как-то коротко и неловко хохотнул и добавил: — Но это пусть тебе не кружит голову! В повести еще есть над чем поработать. Врачи, например, да и эта выпивка…

— Да, конечно… — согласился я.

— Над чем работаешь?

— Да так, кое-что…

— Ну присылай нам. Поддержу, помогу…

— Наверное, было бы лучше, если бы вы никому и никогда не брались помогать, — ответил я ему.

Мы сели в машину и уехали.

— Ты что-то бледен, старичок, — подсел ко мне Тарас Михайлович. — По-моему, все прошло отлично. — Он помолчал и похлопал меня по плечу. — Ну, ничего, ничего… В жизни всякое случается. Халтурщики везде есть. В литературе их тоже дополна. Это был твой редактор?

— Да.

Любоваться Киевом, а тем более варить уху на Трухановом острове нам, осторожно говоря, было некогда. График наших выступлений перед трудящимися был настолько плотен, что мы едва поспевали с одного предприятия на другое. Вконец измотанные за день, в гостиницу возвращались поздно вечером, наспех ужинали и спешили в номер отдохнуть, набраться сил для следующего дня. А с утра все начиналось сначала.

И все-таки еще одна встреча, состоявшаяся в перерыве между выступлениями, запомнилась мне. Честно говоря, я был несколько удивлен и растерян, услышав о том, что находящийся сейчас в Киеве врач-геронтолог из Парижа, внук великого русского писателя Л. Н. Толстого, хочет познакомиться со мной. Почему-то ожидал увидеть широкоплечего, коренастого мужика, с широкой, окладистой бородой или, по крайней мере, с большими пышными усами и высоким светлым лбом.

К нашему столику в ресторане быстрыми, энергичными шагами подошел гладко выбритый, невысокого роста человек и, протягивая мне руку, с еле заметным акцентом отрекомендовался:

— Толстой… Сергей Николаевич…

Я встал и замешкался. Толстой заметил смущение и, видимо вспомнив, что у меня нет рук, положил свою руку мне на плечо и приветливо улыбнулся.

— Много слышал о вас у нас во Франции, читал ваши произведения и вот… — Он смущенно опустил голову и тут же энергично резко вскинул. — Никак не мог поверить… — Он посмотрел на мои протезы и слегка прикоснулся к ним рукой.