Владислав Титов - Проходчики. Всем смертям назло...

Я хотел бы многое рассказать вам о том мире, в котором мне приходится жить, если бы соблаговолили ответить мне на это письмо. Если вы напишете мне хоть одно слово привета — это преисполнит меня благодарностью. Большое спасибо.

Что-то помешало нашему общению. На свое письмо в Монтевидео я не получил ответа.

…Кажется, я рассказал все, что касается создания повести, все, о чем меня постоянно спрашивают и в письмах, и при личных встречах, все, что, считал, будет интересным всем прочитавшим повесть, рассказал, о чем думал, чем жил этот год, первый год на новых рельсах, в новом жизненном седле, первый год после выхода в свет «Всем смертям назло…».

Пожалуй, осталось последнее. Как после всех мытарств и перипетий повесть очутилась на редакторском столе журнала «Юность».

Тарас Михайлович Рыбас позвонил вечером, отрекомендовался ответственным секретарем писательской организации (о существовании которой я до того момента не подозревал), сказал, что прочитал в газете статью обо мне, и предлагал встретиться в помещении отделения Союза писателей, познакомить с местными литераторами и поговорить о предполагаемой публикации повести в журнале. Я принял приглашение и с нетерпением ждал следующего дня и встречи.

«Подумать только! Я мыкаюсь по столичным журналам и издательствам (потому что других не знаю) со своей работой, а рядом, в одном городе живут настоящие, живые писатели, ходят по тем же улицам, ездят в тех же трамваях и автобусах, люди, которые могут посмотреть мой труд и, по крайней мере, квалифицированно определить, есть ли толк в моей писанине, или все это никому не нужный бред», — думал я той ночью.

Предстоящая встреча пугала и радовала. Скрученную в трубочку рукопись в хозяйственной сумке несла Рита и нетерпеливо теребила меня.

— Слушай, а о чем же мы с ним говорить будем? Это ж писатель!

Мой лоб покрылся испариной, я замедлил шаг (а может, вернуться, отложить на завтра?), но желание внести ясность в наболевший и надоевший вопрос о возможности публикации повести подстегивало, и мы, робея и надеясь, подходили к зданию областной библиотеки, где в то время в полуподвальном помещении размещалось Луганское областное отделение Союза писателей Украины.

— Ты не бойся! — подбадривала жена. — Да так да, нет так нет!

— Что «да», что «нет»?

— А злиться ни к чему, не звери же там! Обыкновенные люди…

— Ты так думаешь?

— Ну конечно же! Когда мне было лет десять — двенадцать, одна женщина дала мне записку и попросила передать ее Лемешеву, он гастролировал в Ворошиловграде. Я взяла, подошла и передала, и ничего… человек как человек. Даже улыбался… Разговаривал, конфету дал…

— Конфету?

— Конфету.

— Ну да, конечно…

— Слушай, а он старый?

— Кто?

— Ну, этот, что звонил тебе.

— А я откуда знаю?

— Слушай…

Не знаю уж как, но Рита открыла дверь, и мы очутились в небольшом полуподвальном кабинете, с тусклым, зарешеченным окном и низким серым потолком. За столом у окна сидел элегантный седой человек с коротко подстриженными седоватыми усами и курил сигарету, вставленную в короткий деревянный мундштук. Рядом с ним, упершись большими руками-в стол, грузно стоял крупный мужчина, с широкими, густыми бровями. Седой встал и шагнул к нам навстречу.

— Я с вами вчера говорил?

— Да, — невнятно промямлил я.

— Очень хорошо, очень хорошо, я ждал вас. Проходите, пожалуйста, садитесь.

— Ну-у-у, профессор! — воскликнул бровастый и подошел ко мне как к старому, хорошо знакомому человеку. — Так не делают! Кто-то охмуряет тебя, а мы ничего не знаем!

— Познакомьтесь, Степан Степанович Бугорков, поэт, — чуть улыбаясь в усы, произнес Тарас Михайлович. — У него свои счеты с киевлянами, поэтому он так непочтительно отзывается о них.

— Не-е-ет, дорогой, тут уж ничего невозможно сделать! — сказал поэт и раскатисто захохотал.

— Степа! Да в том, что ты гениальный поэт с европейской известностью, никто не сомневается. Об этом все знают. Тем более непонятно, зачем тебе с кем-то связываться?

— Это гениально! Аналис темпелис! Я пошел.

Он шагнул к двери и, не попрощавшись, вышел. Тарас Михайлович сел за стол, достал небольшую кожаную сигаретницу.

— Повесть уже отредактирована в журнале?

— Да. Н-нет…

Рита дернула меня за рукав. Рыбас тихо покрякал и прикурил сигарету.

— Видите ли… я забрал ее оттуда.

— Почему? — тихо и, как мне показалось, строго спросил он.

— Видите ли…

Рита опять дернула меня за рукав.

— Они сказали, чтобы я… Нет, они предложили переписать некоторые места и вообще… А я не согласен и опять же…

Рита наступила мне на ногу.

— В общем, я написал письмо, и мне ее вернули, так как не согласен…

— Какой объем рукописи?

— Сто тридцать страниц.

— В каком она сейчас состоянии?

— Она с нами… тут…

Рита дрожащими руками расстегнула постоянно заедающий замок хозяйственной сумки и достала перевязанный ниткой рулон.

— Вы можете оставить ее мне?

— Конечно.

— Тогда давайте условимся так: я прочту рукопись, позвоню вам, и мы встретимся и уже более конкретно поговорим. Хорошо?

— Хорошо.

И опять секунды превратились в минуты, часы в дни, дни в недели. Время не то чтобы остановилось, нет, оно ползло мучительно медленно, словно издеваясь и казня. Неизвестен был тот момент, до которого оно доползет; и что принесет, и как поведет себя дальше. Телефон молчал, и мы боялись подходить к нему. А вдруг в тот момент, когда займем его, позвонит Рыбас? Долгожданный звонок раздался на третий день.

— Владислав Андреевич?

— Да.

— Я жду вас.

— Что он сказал? — допрашивала меня Рита.

— Что он ждет меня.

— И все?

— Все.

— Может, ты не расслышал чего?

— Я не знаю.

— Ну что?.. Пойдем?

— Надо идти…

Шел дождь, мелкий и нудный, без грозы и ветра, бесшумный, ненужный, ничем не пахнущий и бесцветный. Люди были неразговорчивыми и хмурыми. Мы шли неизвестно почему и зачем полдороги пешком по дождю, по мелким лужам. В дверях уже знакомой комнаты нас встретил Степан Степанович и зарокотал густым баском:

— Ну-у-у, профессор! Нельзя такие вещи делать! С тебя причитается. Сейчас тебе Тарас прочтет мораль…

— За что? — как крик о пощаде, вырвалось у меня.

— Это не имеет никакого значения!

— Степа… — укоризненно протянул Рыбас. — Ну что ты как балаболка! Не обращайте внимания. Садитесь. — Он помолчал, чиркнул зажигалкой, прикурил (сигарета была вставлена в длинный резной мундштук) и, выпустив дым, сказал: — Собственно, задача моя облегчена тем, что я буду с вами говорить не как с начинающим автором, а как с равным, с человеком одаренным, определенным образом. Скажу сразу — повесть ваша мне очень понравилась. Подобного в литературе я, по крайней мере, не встречал. Приходится удивляться, почему она до сих пор не дошла до читателя. Впрочем, истории литературы известны подобные случаи нерасторопности издателей. Я думаю, что ошибка должна быть исправлена, и немедленно. В повести есть небольшие стилистические погрешности, некоторые длинноты, но это легкоустранимо. Если вы не возражаете, мы немедленно приступим к этому. — Он достал из стола рукопись, положил на стол и раскрыл. — Я думаю, что первую главу об Иване Кондратьевиче Горюнове следует опустить. Она неестественна и чужеродна.