Владислав Титов - Проходчики. Всем смертям назло...

— Контузило… Отчего не вижу? — Михеичев щелкнул на коногонке переключателем, вращал его вкруговую, и тот хрустел пружиной фиксатора, но нить накаливания не зажигалась.

«А если повреждена взрывозащитная оболочка? Искра… А здесь, может, газ…»

Виктор захолодел, эту опасность будто бы почувствовал и бригадир, перестал хрустеть переключателем.

— В могиле свет не нужен… Эх, Валерка, Валерка… Мать бы ты пожалел.

— Ползи же! Я рядом, — прохрипел Тропинин.

Сознание опять мутилось, вот уже мелькнул Вадим, зазвенел голос Настеньки, сверкнул солнечный луч — Витька даже сжал веки.

Стук отбойных молотков послышался явственно, монолит вздрагивал, и эти далекие, частые удары, и ознобное подрагивание породы возвращали Тропинина к действительности…

Нет, реальность есть луг, солнце, Лариса, а этот мир и звуки молотков с той стороны завала — нелепый сон, который пришел от избытка радости, и он сейчас пройдет.

В полуметре от него заскребся Михеичев, Виктор слышал его тяжелое, с присвистом дыхание, но протянуть руку навстречу боялся, потому что в закрытых глазах короткими вспышками мелькало солнце, он напрягал слух — сейчас раздастся трель жаворонка, закукует кукушка, но вместо этого жестко терлась о камни роба бригадира, все приближаясь, а видения одно за другим пропадали в темноте.

И вот уже холод, темень и острая боль в ногах подступили вплотную. Совсем рядом, почти над его головой, прошлепала ладонь Михеичева и заметалась, как рука матери на лбу больного ребенка. Сейчас она опустится вниз и наткнется на Витькино тело.

— Стучат, — без всяких оттенков в голосе сказал Михеичев. — Отбойными молотками орудуют. Что толку? Палкой по железу…

Тропинин закрылся руками, со страхом думая, что через мгновение тяжелая рука бригадира лапнет его по лицу — и все, и конец… Реальность происшедшего неопровержимо подтвердится.

— Чья? Чья каска? — со страхом спросил Михеичев. — Чья? — Рука поползла вперед, вот-вот дотянется до Виктора, и тот вздрогнул, но она остановилась, Петр Васильевич тоже чего-то испугался.

— Я здесь, дядь Петь. Я живой. Мне ноги придавило.

— Рядом был Виктор. Каюк парню, — проговорил бригадир и отодвинул каску в сторону. — Да что же это, господи!

— Пощупайте мои ноги, что с ними… — в полубреду умолял парень.

Боль становилась нестерпимой, и он ждал, что сейчас потеряет сознание, хотел этого и не мог решить, протянуть ему руку навстречу Михеичеву или подождать.

Оглохший бригадир пугал его. Виктор и сам не знал, чего он боится. Казалось, будто не добряк Михеичев лежит плашмя, лицом вниз, в нескольких сантиметрах от него, ожидает своей смерти, а человек из иного мира. Помочь ничем не сможет, только увеличит страх…

— Пить, хочу пить…

Тропинин вытянул руку, хватал пальцами пустоту, до головы Петра Васильевича недоставало считанных миллиметров, он чувствовал это по исходящему живому теплу, почти касался его волос, но дотянуться не мог.

Поскакали провалы сознания, он звал Вадима, Бориса, пробежала плачущая Настенька, Виктор начал было успокаивать ее, девчушка капризничала, явилась Лариса, что-то стала говорить, слова относило в сторону ветром, не разобрать их, а рядом отчетливо прозвучало:

— Молотком ткнут, корж переломится и… точка. Галина и слепого, и глухого не покинула бы. Прости, милая, не убивайся шибко. Знать, судьба…

— Ноги… Петр Васильевич, ноги…

— Валера, не забывай мать. Одни вы теперь. В Сочи обещал свозить… — Михеичев всхлипнул и тут же одернул себя. — Что слезы? Не мотыльком прошел по жизни… — Но голос дрожал той ровной дрожью, что приходит не от жалости к самому себе, к своей судьбине, а от бессилия что-либо сделать.

«Я лежу головой к забою, он — боком. — Мысль прошла отчетливо, а за ней поплыли какие-то обрывки. — На свадьбу приглашу всю бригаду. Почему ты плачешь, Настенька?»

В весеннем лесу куковала кукушка. Витька начал считать, а птица человеческим голосом спросила:

«Сколько хочешь прожить?»

«Без тебя знаю!» — рассердился парень.

На верхушке террикона в развевающейся фате, стояла Лариса.

«Останусь без ног».

Рваные клочья дыма собрались в кучу, и из нее эти слова прозвучали отчетливо, даже громко, как выстрел из ружья.

«А Лариса?..»

— Пить… — застонал Виктор и почувствовал, как его руку цапнули и потянули к себе теплые, осклизлые пальцы. — Мне больно, не надо…

— Виктор, это ты? Ты жив? — Михеичев тряс его за руку, липкой ладонью лапнул по лицу.

— Ноги… мне больно.

— Жив, голубчик ты мой! Скажи что-нибудь.

Каждое прикосновение бригадира отзывалось болью в позвоночнике. Виктор слабо оттолкнул его.

— Сынок, жив… — Петр Васильевич торопливо ощупывал Виктора. — Руки целы, голова, грудь не помяты. Отзовись, Витя. — Рука потянулась к губам, будто просила звука, умоляла издать его, чтобы убедиться, что шахтер жив и может говорить. — Одно слово, сынок. Громче.

— Мне ноги придавило, — шепнул Тропинин, и Михеичев почувствовал, как шевельнулись губы, но звука не услышал и требовал повторить:

— Одно слово, сынок, громче.

— Не трогайте меня…

И это шевеление губ уловил пальцами бригадир, но требовал говорить еще и еще, теребил Витькины губы, жаждал услышать звук, живой голос.

— Ты говоришь громко или тихо. Я ничего не слышу. Ты слышишь меня? Что с тобой?

— Придавило… — Виктор отвернул голову, избавляясь от Михеичевых пальцев.

— Ты слышишь меня? Пошевели пальцами.

Тропинин нашел его руку, слабо сдавил.

— Да, да, я чувствую, — заспешил бригадир. — Куда ранен, сынок? — Его руки ощупью поползли по Виктору, достигли колен, наткнулись там на породную глыбу, попробовали проползти дальше, парень вздрогнул и вскрикнул от пронзительной боли.

— Не трогайте меня!..

Тело скрутилось в спираль, и Виктор опять почувствовал, как падает в бездонную яму, теперь головой вниз, медленно, с плавными разворотами вокруг позвоночника.

Гомон грачей, клекот скворцов… жаворонок…

— Витя, очнись, очнись, сынок… — Скользкая, судорожная рука трясла его за подбородок, ощупывала губы.

— Пропали мы, дядь Петь…

— Ты слышишь меня? Чую, слышишь. Вот и хорошо! Вот и молодец!

Виктор отвел его руку. Изнутри, от самого позвоночника, начинала бить ознобная дрожь. Мелкая, противная. Холода он не ощущал, наоборот — внутри все горело, и не понять, отчего она приключилась, эта проклятая трясучка. Темь казалась еще плотнее, но глаза держать закрытыми было невмоготу — сыпались черные искры.

Петр Васильевич снял с себя куртку, заботливо укутывал его тело, вплоть до подбородка.

— Не надо… — слабо противился Виктор, но Михеичев, подсовывая ее под бока, приговаривал:

— Сейчас станет теплее. Потерпи, сынок. Это ничего, это пройдет.