Владислав Титов - Проходчики. Всем смертям назло...

— Без ног я остался, батя. — Тропинин помолчал, стиснул зубы, они не унимались — стучали.

— Это от потери крови. — Бригадир, наверное, хотел только подумать, но сказал вслух, тихо, почти шепотом. — Надо бы перевязать, а как? — Он рассуждал сам с собой, забыв, что не слышит он, а не Виктор. — Нас отроют, Витя. Вот увидишь! Ты не волнуйся. Там сейчас всю шахту на ноги поставили. Через час-другой извлекут.

— Ты же сам говорил, что ткнут молотком и…

— Наверняка работа кипит вовсю. Не было еще такого случая, чтобы шахтер шахтера в беде оставил.

— Не надо, батя… — Тропинин сам не знал, откуда и почему пришло к нему это «батя», но по-другому называть Петра Васильевича уже не мог. — Конец пришел, батя.

— Пупы надорвут, но откопают.

Михеичев пощупал Витькин лоб, быстро убрал руку, помолчал, и по этой торопливости Виктор понял, что батя с уверенностью обнаружил температуру.

На бригадирской руке тикали часы, Тропинин нащупал их, потянул к себе. Петр Васильевич догадался о намерении парня, отстегнул браслет, подал в руки. Виктор поднес их к глазам и тут же разочарованно вернул. Циферблат не светился. Или там вообще не было фосфора, или его съела эта кромешная темнота.

— Сколько прошло времени? — Михеичев дергал за руку. — Пальцами покажи, пальцами. — Он совал ему свои пальцы, просил: — Отсчитай, сколько?

Виктор сжал его ладонь, отпустил, потом кончиками ногтей поскреб — мол, ничего не видно. Бригадир понял сигнал.

— Ты что-нибудь видишь вокруг себя? А, Витя?

— Нет, — ответил тот и покачал ладонью из стороны в сторону.

— Дак, может, и у меня зрение не попортилось? Может, и я вижу, только нечего смотреть?

— Все одно, — сказал Виктор и убрал от Петра Васильевича свою руку.

— Дак когда бомбой присыпало, два месяца не видел и не слышал.

— Ты, батя, жизнь прожил. Большую жизнь… — Тропинин хотел что-то добавить, но слов не нашел, они каким-то образом перемешались, и стало от этого горько и тоскливо. — Что говорить? — спросил он самого себя и, чувствуя, что эти рассуждения ведут в безысходность, а сердце будто подпаливают факелом, прогнал все мысли, подумав под конец: «Солнце бы хоть еще разок увидеть… на восходе…»

И мысли вновь костром вспыхнули в его голове, и залить его нечем, и само желание погасить пропало…

Михеичев издавал какие-то звуки, будто чиркал камнем по металлу.

— Только бы не нарушить стрелки, — сказал бригадир, и Виктор догадался, что Петр Васильевич пытается открыть крышку часов и на ощупь определить время.

— Больше суток в гробу лежим, — процедил Виктор, брезгливо выговаривая «в гробу», но этот нажим на слова не погасил тоски, только в сознании еле заметной спасительной соломинкой вспыхнуло: «Меньше, за сутки проголодался бы…»

Он ощупал впавший живот, есть совсем не хотелось, нестерпимо захотелось пить. Казалось, все тело от придавленных ног до кончиков волос изнуряет жажда, от нее мутится в голове, захлестывает страх. Неужели это будет тянуться бесконечно?

На, часах хрустнуло стекло, Михеичев раздавил его камнем, выбирал с циферблата осколки.

— Без десяти семь, — гукнул Петр Васильевич и отбросил часы. — Завал разберут часов за десять — двенадцать. Скоро нас вызволят, Витя. Ты слышишь? Мы еще поживем, мы еще повоюем…

— Замолчи, батя. Кого-нибудь утешь…

— У самоварчика посидим… — Михеичев сдерживал себя, но голос вибрировал, бригадир начинал подкашливать и сморкаться. — Редко вы ко мне домой наведывались. Дак оно и понятно… Дело молодое. А надо, Витя, и стариков не забывать. Жизнь, она одна. Всякого много в ней…

— Ляг вдоль забоя, батя. Может, спасешься. Что же ты, старый, не понимаешь, что ли!..

Частой пулеметной дробью били отбойные молотки. И если бы эти звуки мог слышать Михеичев, то, наверное, сравнил бы их со стрельбой пулеметного взвода, засевшего где-то рядом, за глухой стеной и выпускающего непрерывные очереди. К породе будто передался Витькин озноб, она мелко и зловеще дрожала. Воздуха под обвалом стало больше, скорее всего в монолите образовались трещины, и он просачивался через них.

Боль в ногах прекратилась, они только тупо ныли, как замерзшие, и казались не своими.

Пить. Хоть одну каплю воды, на сухой потрескавшийся язык.

Тропинину наяву мерещился сверкающий водой ставок, что раскинулся за шахтерским поселком; взмылись ввысь над зеркальной гладью трамплины для прыжков, и он раскидывает руки, парит в воздухе и, кувыркнувшись, плюхается в воду. Летят брызги, а он уже ощущает прохладное давление глубины, выныривает и, отфыркиваясь, плывет на середину… Переворачивается на спину, раскинув руки, долго смотрит в небо.

Боже мой! Сколько вокруг воды! Она во рту, в ушах, в носу!..

— Стучат, Витя! — вскрикнул Петр Васильевич. — Рукой чую, молотки работают. Совсем близко. — Он зашуршал робой, Виктор и понял, и почувствовал, что бригадир разворачивается плашмя к забою и прижимается к нему спиной. — Я же говорил, нас не оставят, спасут.

С левой от Виктора стороны что-то с треском ухнуло, вздрогнула почва, на минуту умолкла пулеметная трескотня. Со свободной стороны обвала кто-то отчетливо простукивал морзянкой по валуну.

— Батя, стучи в ответ! Стучи, батя! Нас зовут. Они будут осторожнее… — Виктор дотянулся до головы Михеичева, потрепал его за волосы. — Стучи, батя! Найди камень, стучи!

— Чую, Витя, чую. Они совсем близко. — Петр Васильевич не двигался с места.

Тропинин что было сил дернул за волосы, вырвал клок, забил ладонью по почве.

— Стучи, батя. Они будут осторожнее. Только стучи.

— Тебе тоже надо лечь вдоль забоя. Я понимаю. Ты сможешь вырвать ноги? — Михеичев подполз к нему, поправил куртку, склонил голову к уху, горячо зашептал: — Витя, сынок, попробуй, хочешь, я помогу?

Молотки били вверху, к их ударам примешивался скрежет по породе какого-то инструмента.

— Уйди, я сам.

— Надо, Витя. — Он ласково гладил его по голове.

— Уйди.

Виктор оттолкнул его руку, сжав зубы, дернул ноги. Острая боль прожгла позвоночник, теряя сознание, он слабо попросил:

— Помоги, батя…

— Жизнь спасай… есть шанс… вдоль забоя… — сбивчиво умолял Петр Васильевич.

Черная яма была глубокой, и Виктор то стремительно падал в нее, то зависал, цепляясь ногами за острые крючья. Летели красные хлопья снега, перемешивались с черным угольным штыбом, а со дна пропасти поднимались гулкие удары барабанов и их бой перерастал в тихие звуки какой-то скорбной мелодии.

Тропинин очнулся, застонал, к его губам припали пальцы Михеичева, требовали ответа.

— Я помогу, Витя.

— Уйди.

С левой стороны вновь раздался треск, будто сломалось сухое дерево, но молотки на этот раз не умолкли, стучали почти у самых Витькиных ног. Шахтер собрался с силами, решив, что сейчас он сделает еще одну попытку и во что бы то ни стало вырвет ноги. Пусть даже часть их останется там.