Владислав Титов - Проходчики. Всем смертям назло...

— Гордость разной бывает! — сдерживая гнев и обиду, выкрикнула Таня. — Иные и подлостью гордятся! Мне своей любви нечего стыдиться!

— Ха, любовь!.. Где ты ее видела! В кино заграничном? Ромео!..

— Плюешь ты, Вера, в душу, а зачем?.. Сама не знаешь. Ослепла ты, что ли, со зла на свою жизнь?

— Непонятная какая-то ты, — медсестра опустила голову, задумалась. — Пятый месяц около него… Спишь где попало: на полу, в инвалидской коляске, лишь бы рядом. Неужели не тянет в кино, на танцы?

— Успеем. У нас еще все впереди!

— А куда-то ты ездила вчера? — подозрительно сощурила глаза сестра.

— В собес, пенсию оформляла.

— Тю-у-у… А Пинский-то наш распинался: «Вот и кончилась поэма. Ищи ветра в поле! Теперь ее сюда палкой не загонишь! Пошутила, и хватит…»

— Как пошутила?! — остолбенела Таня.

— Дите ты несмышленое, что ли? Ну, люди думали — бросила ты его, бросила… Понимаешь?

Таня раскрыла рот и не смогла выговорить слова. Ее будто ударили по голове чем-то тупым и тяжелым. Вспомнила, как вчера, когда она возвращалась с шахты, где была по делам Сергеевой пенсии, к ней подбежала лаборантка больницы и с расширенными от удивления глазами спросила:

— Как?.. Ты вернулась?

Тогда Таня не поняла ни ее вопроса, ни удивления. Ей было некогда. Она спешила к Сергею, которого впервые за время болезни не видела почти сутки.

А уже в больничном коридоре, почти у дверей палаты, ее встретила санитарка тетя Клава. Всплеснула руками, обняла, расцеловала в обе щеки и заплакала.

— Что с Сережей? — испуганно охнула Таня.

— Да ничего, глупышка, ничего. Все славно вышло, — вытерла слезы улыбающаяся санитарка.

Только теперь поняла Таня виденное вчера. Ей вдруг стало стыдно. Стыдно за людей, усомнившихся в ее чувствах к мужу. Будто не они оскорбили ее недоверием, а она сама сделала что-то подленькое и низкое.

— Страшная жизнь у таких, как ты, Вера, — тихо сказала Таня. — Будто не люди вы, а волки. И понятия у вас какие-то другие.

А дни шли своим извечным чередом. Шли так, как им и положено идти самой природой. Операция на стопе Сергея прошла блестяще. Кузнецов надеялся, что через месяц он сможет встать на ноги и сделать свои первые шаги. Хирург ждал этого дня как праздника.

Для Петровых наступили мучительные дни, полные тревог, раздумий, исканий: как жить дальше? Порой Сергею казалось, что новый путь найден, выход есть. Но стоило вникнуть в детали, как непреодолимой стеной вставало: нет рук, совершенно беспомощен… И все рушилось. Отчаяние предательски шептало на ухо: «Спета твоя песенка, парень!» Хотелось вскочить и закричать что есть мочи: «Шалишь, стерва! Я еще допою свою песню!» Но в душу вновь прокрадывалась жалость к себе, возвращались сомнения: а может, и вправду спета эта песня, называемая жизнью?

Он смотрел на жену, ища в ее глазах поддержки, а она сидела маленькая, щуплая, с заострившимся носиком, глубоко запавшими глазами и казалась девочкой-школьницей, которую незаслуженно и горько обидели. Сергей внимательно всматривался в лицо жены, неожиданно открывая в нем что-то новое. Таня вдруг переставала казаться обиженной школьницей и становилась взрослой женщиной с какой-то ободряющей внутренней силой. И тогда опять отступало отчаяние, давая место новым надеждам и новым планам.

В начале августа серьезно ухудшилось состояние Егорыча. Старик бодрился, скрывал, что ему тяжело, но с каждым днем, и это было видно, маскировать свой недуг ему становилось все трудней и трудней. Реже звучал его раскатистый смех, день ото дня тускнел блеск еще недавно искрившихся глаз, и шутки, что щедро отпускались по различным поводам монотонной больничной жизни, уже почти не слышались в одиннадцатой палате.

Григорий Васильевич подбадривал больного, но у самого, когда уходил из палаты, хмурились брови в озабоченной складке, беспомощно обвисали плечи.

— Что с Егорычем, Григорий Васильевич? — шепнул ему на ухо Сергей. — Он почти не спит, мучится. Разве вы не видите?

— Ничего, Сережа, ничего… спасибо, я вижу, — грустно ответил ему Кузнецов.

— Егорыч, так нечестно, — шутливо сказал однажды Сергей. — Я собираюсь на ноги подниматься, хотел с вами по свежему воздуху погулять, а вы…

— Вот отпустит меня эта зараза, Сережа, явимся в ходячее общество, как вновь рожденные! Человеку без воли никак нельзя. Каким бы ни был высоким потолок, он давит, душно под ним. Иной раз рубаху хочется рвануть на груди да на небо посмотреть, деревья послушать. — Егорыч помолчал, долго смотрел отсутствующим взглядом в потолок, потом глухо добавил: — На улицу мы с тобой, Сережа, выйдем. Обязательно выйдем.

Спокойную, неторопливую санитарку тетю Клаву будто подменил кто.

— Доктор, доктор! — закричала она во весь голос. — Сережка встал! — Метнулась к ординаторской и, столкнувшись нос к носу с Кузнецовым, вцепилась в халат. — Поднялся на ноги Сергей-то! Господи, да скорей же вы! Встал ведь, родимый!

Сергей, перепоясанный через грудь бинтами, босой, в синих трусах, стоял около койки, бледный, худой, и открыто, по-детски, улыбался. Рядом с ним, придерживая его за спину, стояла Таня. У раскрытых дверей толпились больные, дежурные сестры, няни, врачи, смотрели и не верили своим глазам: человек восстал из мертвых. Егорыч, морщась от боли, сидел на постели и приговаривал:

— Молодец! Ай да Сережка! Ай да герой! Орел парень! Так держать!

А у «орла» кружилась голова, черными пятнами застилало глаза, подкашивались ноги, и крепкий деревянный пол норовил ускользнуть из-под него, словно качающийся на волнах утлый плотишко.

В тот день Сергей дважды поднимался на ноги. Во второй раз, простояв минуту, попытался шагнуть. Дернул ногой, намереваясь выбросить ее вперед, зашатался и беспомощно упал на постель.

— Черт возьми! — выругался он. — Ходить разучился! Ноги как каменные стали… слушаться не хотят. — Он посмотрел на Таню и, словно оправдываясь за свое неумение ходить, виновато заговорил: — Равновесие трудно держать, качает во все стороны. Хочешь руку выбросить и… А нога нисколько не болит! Не веришь? Придержи немного, я пойду…

— Не надо, Сережа, я верю. Но ты устал. Хватит на сегодня.

А ночью Сергей и Егорыч опять не сомкнули глаз. До середины ночи в окно заглядывала луна, заливала палату голубоватым светом, и больным казалось, что она напоминает о чем-то давнем, недосягаемо далеком. Душевные боли сливались с физическими и становились нестерпимыми. У Сергея ныла натруженная нога; обливаясь потом, он метался по постели. А Егорыч часто глотал порошки, не испытывая облегчения.

Под утро Сергей задремал. Но тут же был разбужен громким вскриком. В палате горел свет, около мечущегося в бреду Ивана Егоровича суетились дежурная сестра и врач.