Владислав Титов - Проходчики. Всем смертям назло...

— В народе говорят: медведя и того можно научить танцевать. Попробуем!

Первые записи в дневнике случайны, не помечены датами и сделаны в большинстве своем чернилами, рукой Тани под диктовку Сергея.

О войне прочитано много книг. Попадались хорошие. Но впервые я увидел войну своими глазами в книгах К. Симонова «Солдатами не рождаются» и «Живые и мертвые». Навсегда запомнились скорбные шеренги военнопленных и слова: «Казалось, что всю Россию взяли в плен».

— «За бортом по своей воле». Смелый парень Ален Бомбар! Вот бы попробовать как он! А, Тань?

— Ночью страшно. Акулы…

— Представляешь, кораблекрушение, люди в море… И вместо паники — надежда! Он же смог быть в океане шестьдесят пять суток, чем мы хуже?! Да, надежда — великая сила!

Куприн — замечательный писатель. Перечитал всего. Только почему его герои такие бездеятельные? Мечутся из угла в угол, как мыши в мышеловке, и не знают, что делать.

Как много хороших стихов!

И еще:

Написала моя землячка — Румянцева. Молодец, Майя!

Братцы проходчики дали всесоюзный рекорд. Бригадир — мой друг, вместе техникум кончали. Эх, Витька, Витька!.. Хоть на денек бы к тебе в забой… Наработался бы до чертиков, подышал бы шахтным воздухом, ей-богу, легче бы стало… Сны меня, друг, замучили… совсем изведут… Всю ночь застилают глаза копры, терриконы…

Сережка! Какая силища!

В. Харьюзов. Умеют люди писать…

Жизнь дорога каждому человеку. Каким бы он ни был. Жизнь — постоянная надежда на лучшее. Одни подразумевают под этим лучшим материальное состояние, другие — моральное удовлетворение, третьи, и их большинство, и то и другое. Разнит людей вопрос: что в их деятельности первично — моральное удовлетворение или материальное состояние. И из этого вытекает: одни любят жить, другие — жизнь. Одни говорят: я дышу, — значит, существую; другие: я приношу пользу людям, — значит, живу. Но умирать не хочется любому из них. Первый надеется пожить, второй — испытать гордую радость от сознания, что он нужен людям. Третьего не дано.

1 ноября. Последний месяц осени, а на дворе теплынь. Скоро праздник! Что подарить тебе, Танечка?

— Подари мне город на широкой ладони степи!

— Если б мог, подарил бы самую яркую звезду с неба. Ведь ты подарила мне жизнь! Свою и мою.

— Нет. Любовь!

— Это равносильно.

Горсовет обещает к Новому году выделить комнату. А чем до того времени топить эту халупу? По ночам становится прохладно. Сверчок в углу напоминает детство. У отца в деревенской избе такой же певун заливается трелями ночи напролет. Миллион лет прошло с тех пор.

Порой кажется, какая-то волна выбросила нас на другую планету — планету боли и безысходного отчаянья.

— Не сгущай краски, Сережа.

— Рад бы… А куда спрячешься от солнца, людского смеха? Я ведь тоже человек…

«Комсомольская правда» опубликовала письмо одного парня. Работать он не хочет, всех, кто трудится, презирает, любит красиво одеваться, танцульки, ресторан… Ну, и, как у нас водится, рядом печатают ответы ему! Воспитывают, стыдят! Черт побери, неужели то, что труд и жизнь — понятия неразделимые, одинаково необходимые человеку, как мозг и сердце, надо еще кому-то доказывать! Обезьяны знали это!.. Да этого выродка надо взять за шиворот и тряхнуть как следует.

Говорят, что тот, кто долго живет далеко от родины, заболевает ностальгией. Что это за болезнь — не знаю. Но, наверное, что-то похожее на мучительную тоску по работе. Знал бы тот младенец, какая это жестокая пытка!

— Таня, не пытайся угадать мои мысли.

— Я не угадываю, я знаю.

— Ну и что?

— Не принимай неудачу с письмом как поражение. И я уверена, что, будь твоя нога здоровой, ты бы научился писать. Но что делать… А я разве плохой секретарь?

— Отличный. Но где мне взять уверенность, что я еще что-то могу?

Вчера мужчина спешил к автобусу. Запыхался, мокрый весь, на работу опаздывал. Подбежал, и… дверь закрылась, машина уехала. Как он, бедолага, ругался! Я стоял рядом и от зависти чуть не плакал. Я-то никуда уже не опаздываю, меня никто и нигде не ждет.

Город секли грозы. Поздние, ярые… Столбами вздымался песок в переулках и островками оседал на асфальт, грузный, недвижимый, пришпаренный косым дождем.

Таня боялась грозы. Раскат грома наводил на нее панический страх. Она, как ребенок, забивалась в угол, укрывала голову, затыкала уши и дрожащим голосом спрашивала: «Сережа, кончилось?» Сергей не понимал ее страха. Более того, он неожиданно почувствовал, что во время грозы ему трудно сидеть на месте, его неудержимо тянет на улицу. Что-то созвучное своей душе, своим мыслям и чувствам находил он в диком неистовстве природы. Но что? Сергей и сам не мог понять. Может быть, ему хотелось вот так же буйно, свободно и широко излить свою душу, высказаться о чем-то сокровенном, что глубоко сидело в нем и настойчиво просилось наружу.

Вспомнил Сергей свой давнишний разговор с Егорычем. «Трудно держать в себе все пережитое, перечувствованное, — говорил старик. — И даже будет такой момент, когда не высказаться, не поделиться с большим кругом людей своими думами станет невмоготу. Человека потянет к бумаге. Ты не исключай этой возможности, Сережа».

«Соломинку подбрасывает Егорыч, — думал Сергей. — Заблуждается по своей доброте душевной. Кроме всего прочего, чего у меня нет, чтобы излить свою душу, нужны еще и способности. А их не приобретешь, с ними рождаются».

После смерти Ларина Сергей несколько раз возвращался мысленно к тому разговору. Но дальше заключения о том, что из этой затеи ничего не выйдет, не шел.

Однажды он вспомнил, как в школе, в порыве гнева за несправедливо (по его мнению) поставленную двойку, он тут же, на уроке, глотая слезы, сочинил стих. Стихотворение было длинным, злым и нескладным. На общешкольном собрании секретарь комсомольского бюро, девчушка с куцыми косичками, во всеуслышанье дала Сергееву творенью оценку и в качестве первого гонорара потребовала объявить поэту строгий выговор с занесением в личное дело.

«У русских поэтов всегда были трудные судьбы!» — утешил себя Сергей.