Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

— Мне, — говорю, — за свое лицо неудобно. Каждый день одно и то же. А ты все смотришь, смотришь — не надоест?

— Ничего, — говорит, — ты мой муж, привыкаю.

Теперь вот сижу один, и кажется мне — неуютно здесь, и удивляться вроде нечему. Сам, как лошадь, пашешь, пусть хоть люди отдохнут. Все правильно: и завтрак самому приготовить недолго, и чай подогреть. И все равно есть во всем этом какая-то несправедливость. Ерунда получается. Отвык человек. Еще и привыкнуть не успел, а уже отвык. Я еще долго думаю о своем кухонном одиночестве. Никак не могу найти объяснения, что же меня в этом одиночестве не устраивает. Пока жду на автобусной остановке — думаю, еду в автобусе — думаю. Поднимаюсь в лифте на седьмой этаж — наша мастерская на голубятне — тоже думаю. Существует ее работа, моя работа. Ее интересы, а где-то, помимо их, — мои. И я начинаю понимать: до сих пор наши усилия были устремлены в одну сторону — к накоплению, намыванию собственного «я». Нас беспокоила собственная весомость. Чем мы весомее, тем независимее. Не-за-ви-си-мее!

Нас двое. Что с ней делать, с этой независимостью? Как сказала бы мой бравый зам Ната Зимогорова:

«Вы слишком долго высчитываете, кто под чью дудку плясать должен. Совместная жизнь — это не театр одного актера, мой уважаемый начальник. Это оркестр, где солируют попеременно».

Я б не выдержал, я б возразил ей:

«Оставьте, старо как мир. Эмансипация, равенство. Мы все можем».

«Нет! — сухой палец Наты ткнется мне в грудь. — К черту эмансипацию. Истинную женщину так называемое равенство тяготит. Не об этом речь. Вы комплексуете, мой милый начальник. Вы перезревший холостяк. Вы живете умом, а не сердцем. Вы дирижер и молитесь на свои дирижерские палочки. Никто не посягает на них. Но есть увертюры, когда надо уступить дирижерский пульт. Я же вам сказала, солируют попеременно».

— Попеременно, — бормочу я. — Попеременно, — напеваю я.

Сталкиваюсь в дверях с Зимогоровой. Стоп, где же я видел ее сегодня? Ах да, несостоявшийся диалог. Хватаю руку, целую впопыхах. Ничего не вижу, кроме округлившихся глаз. Губы дергаются, а слов нет. Бормотание, похожее на птичий клекот:

— Вы с ума сошли!

Надо ответить, надо успокоить. Дурашливо хлопаю в ладоши:

— Попеременно!

В середине дня меня вызывают к телефону. Аппарат один, приходится идти через всю мастерскую, выслушивать всевозможные шуточки, намеки:

— Кто нами руководит? Сексуальный маньяк, разбушевавшийся Дон-Жуан. Долой!

Я не обижаюсь. Нужна какая-то разрядка.

Звонит Ада. Первое время эти внезапные звонки на работу озадачивали меня. Я тушевался, отвечал по инерции, однозначно: «Да. Нет. Приеду. Задержусь». Разговор от этого становится сумбурным.

Она уже не говорит, а покрикивает. А я, стесненный присутствием, терплю это покрикивание, не знаю, как оборвать разговор, и чувствую, вижу спиной, затылком чувствую: тишина в мастерской. Все прислушиваются к моим «да», «нет». Кончу разговаривать, уйду в другую комнату — станут кости перемывать.

А впереди вечер, и телефонный разговор мне еще аукнется.

«Ты разговариваешь со мной, как секретарша директора, как вахтер в бюро пропусков. Тот же интеллект. Тот же уровень хамства».

И не разубедишь. А слезы уже бегут по лицу. Какие слова найти? Сказать-то что?

Чувствуешь бессилие, унижение. Нет сил видеть женские слезы, и бормочешь отчужденно: «Прости меня. Я не хотел, я не прав. Прости!»

Слышу ее голос. И странное дело — никакого волнения, будто падают слова в пустоту и говорит кто-то посторонний. И мне как постороннему скучно слушать эти слова, скучно отвечать.

— Сегодня мы идем в театр, — говорит она. Говорит утверждающе, как о деле решенном. Фразы накатываются одна на другую, перечеркивают, глушат паузы. — Билетов нет, — говорит она, — но ты их достанешь. Купишь с рук. Другие же покупают.

Меня удивляет ее упорство. Она знает, я занят. Свободный вечер — это из категории немыслимых фантазий. Особенно сейчас, на заключительной стадии проекта. И все-таки во имя чего это упрямство, эта настырность?

Я обречен. Я скажу «нет». Минутное молчание, а затем… Она взвешивает мой отказ, созревает ее отношение к нему.

— Все без изменений, — говорит она, — ты не можешь. Я эгоистична. Я несправедлива. Я требую непосильных жертв. Мне уже стыдно. Твоего эгоизма нет, есть только мой. Это он, мой эгоизм, заставляет меня вот уже в двадцать второй раз услышать олицетворяющее исступленную преданность делу, духу товарищества «нет!».

А я молчу. Что это: терпение, безразличие? Ворот рубашки тесен, и душно здесь. Какая сила побуждает меня? Неужели стыд, страх перед стыдом? Мне наплевать на окружение, на тишину за спиной, на скоморошество моих коллег.

— Ты ломишься в открытую дверь, — говорю я. — Твоя ирония беспочвенна. Мы тут все на равных, без рангов, без приставок: зам, зав, нач. Я могу уйти, никто не осудит, никто не упрекнет. Никто.

— Да, да, уже поняла, — перебивает она. — Никто, кроме тебя. Как я могла забыть? Есть ты, твоя совесть, твое самолюбие. Спасибо. Ты преподал мне урок. Ты есть, меня нет.

Трубка повешена. Я, как всегда поторопился. Самое главное не сказано. Завтра наступит новый день. И сквозь неотступный ритм работы уже в который раз прорвется телефонный звонок. Сумма положенных намеков, стереотипных острот. Я возьму трубку, и услышу ее пронзительный агрессивный голос: «Привет. Это я. Есть идея. Ты меня слышишь?»

Бессилие делает женщину изобретательной. Она ищет компенсации. Всякое унижение плодоносяще. Оно рождает мстительность, возобладает желание унижать.

Ей надо что-то отвечать. Слышу ее дыхание, думаю: «Ровные отношения не лучшая формула совместной жизни. Спасибо Зимогоровой, чуть не забыл: в совместной жизни солируют попеременно».

О том, что у меня день рождения, я вспомнил неожиданно. Впрочем, вспомнил не я, мне напомнили. В обеденный перерыв в мастерской подозрительное оживление. Это я сейчас говорю «подозрительное». А тогда оживление было самым обыкновенным и нормальным. В час меня вызвал шеф. Я с сожалением посмотрел на часы, сглотнул голодную слюну и потащился по коридору. Шеф был не в духе, с кем-то доругивался по телефону. Кивком указал на кресло. Я послушно сел. Последнее время у нас установились вполне удобоваримые отношения.

— Вот, — сказал шеф. — Эти наглецы дают обязательное дополнение к проекту. Требуют распланировать зеленую зону. Насколько это затянет работу?

Конечно, я мог бы обрадовать шефа. Мы подумали об этом раньше. Но десять дней резерва никогда не помешают.

— Пятнадцать дней, — говорю я и смотрю в окно.

— Вы с ума сошли! Вы знаете, у кого проект стоит на контроле?

— Нет, — улыбаюсь я. — Не знаю.

— У Ломейко Алексея Павловича. Ломейко! — повторяет шеф многозначительно. — Надеюсь, вам эта фамилия о чем-то говорит?!