Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

Ада молчит, словно вопрос папы задан не нам и интересуется папа какими-то необязательными вещами.

— Вместе не получается, — мои пальцы выбивают нервную дробь. — У меня срочная работа.

Конечно, если очень постараться, я мог бы поехать. Теперь уже всем ясно — проект кольцевого города есть. И хотя работы по горло, нервное напряжение спало.

Ада молчит. Надо полагать, у нее на этот счет другое мнение. Нелепо же, наконец, навязывать свое общество.

— Да-да, — говорит Ада, отрешенно качает головой. — У него работа. Он не может. Кстати, и Гоша едет. Помнишь Гошку?

Гошку Фархиева я, конечно, помню. Гошка соперник номер один. Он окончил педагогический на год раньше Ады. Их уже за глаза называли женихом и невестой. Счастливый Гошка, у него нет срочной работы, он может ехать. А я не могу.

Ада облизывает губы. Она делает так всегда, когда очень волнуется.

— Ничего, — бодрюсь я, — будет и на нашей улице праздник.

— Разумеется, — кивает Ада. — Только вот кто праздновать будет?

— Не волнуйся, я тебя приглашу.

Ада запихивает в рот печенье, вскакивает:

— С ума сойти, опаздываю. До вечера.

— Постой, я тебя провожу.

— Зачем же, у тебя срочная работа.

Стою у кухонного окна, смотрю, как она перебегает улицу, хватает за руку какую-то девчонку и они вместе бегут на автобусную остановку.

— Иннокентий! — Папа встает за спиной, старательно протирает очки. — Плюньте на все и поезжайте. Три дня в Таллине. Ей-богу, вы отдохнете.

— Мы у самого финиша. Я руководитель группы, мне нельзя отсутствовать. Вы же понимаете — работа.

— Увы, к сожалению, понимаю, — говорит папа и тяжело вздыхает. — Понимаю. Поэтому и советую, поезжайте. Работа лишь часть жизни.

— Возможно, но, к сожалению, ее главная часть.

«Поезд здоровья» увозит Аду в Таллин. А я, погрузившись в нездоровые раздумья, бреду домой один.

Воздух сырой, комковатый, перемешался с туманом какими-то серыми хлопьями. Заполнил пространство между домами, ложится на мостовую. Моросит дождь, даже не дождь, сырость, раздробившись на мельчайшие частицы, качается вместе с воздухом. Желтые тополиные листья прилипли к асфальту.

Самое время поехать к матери. Теперь я частенько наведываюсь к ней один.

Приехал поздно. Поговорили о пустяках. Мама купила люстру. Надо повесить. Мастер из меня никакой — боюсь электричества, однако за дело берусь ретиво, и, что самое удивительное, люстра зажигается. От нахальства зажигается, не иначе.

Мы с мамой — единство противоположностей. Мама из молчунов. А я вот страдаю от молчания, чрезмерно общителен, даже агрессивен в общении.

Пока я моюсь, мать стоит в дверях с чистым полотенцем — безмолвно, выжидательно. Я не удерживаюсь, упрекаю мать:

— Ну что ты все молчишь? Я вот знаю тебя, а каково другим?

— Другим… — Мать протягивает мне полотенце. — На-ка вот, разотрись, Цицерон. Другие меня не интересуют. Было время, я обо всем старалась первой узнать. А потом поняла: ни к чему это — жизнь на чужие беды растрачивать. Жизнь одна.

Мать отвернулась, сгорбилась, плечи ушли вперед. Я вижу, как постарела моя мать, и молчит по-особому, озадаченно, боится моих новостей, догадывается: что-то разладилось, не сложилось что-то.

И думается матери, что беды эти благие, как у всех, по молодости. Их можно перемолчать. Молчишь, значит, думаешь, значит, не спешишь.

Такими мне представляются мысли матери, и мне не хочется ее расстраивать, разубеждать в чем-то. А может, она и права, куда торопиться: слюбится, стерпится. Мать уже вывела формулу: «Жизнь молодых удалась». Возможно, это благополучие ложное, но ложь эта временная, она щадит мать, оберегает ее.

Пусть будет так.

— У тебя по-прежнему все хорошо? — мать задает вопросы осторожно. В самом вопросе заложено признание благополучности, как напоминание: не спеши с ответом, подумай, ведь в самом деле было неплохо. После такого вопроса сказать нечто противоположное не поворачивается язык. — Ты должен выпить чаю, — говорит мать. — Садись!

Чай — это намек: «Я поняла тебя, нужен разговор, разговор состоится».

— Тебе покрепче?

— Как всегда.

— Значит, покрепче.

Мать придерживает крышечку чайника рукой, следит, чтобы в мой стакан не попали чаинки.

— Есть печенье, торт.

— Мне все равно.

— Значит, торт.

В этом доме все по-старому: крепкий чай, торт «Прага». Мать улыбается сдержанно, одними глазами, одобряюще кивает мне.

— Вы будете жить хорошо, я уверена, — говорит мать.

— Хотелось бы, — отвечаю я неопределенно.

— Не надо только спешить.

— Ты о чем?

— О любви.

— Я тебя не понимаю.

— Этого не объяснишь. Все должно быть естественным, чувства нельзя торопить.

— Разве я…

— Ты старше, значит, мудрее — вот и все. Сестра Лида часто бывает у вас?

— Когда как. Почему ты об этом спрашиваешь?

— Я редкий гость в вашем доме. Меня интересует твоя жизнь, твой новый дом.

— Почему бы тебе не бывать у нас чаще?

— Зачем?

— По крайней мере, отпадет надобность задавать нелепые вопросы.

— Не груби. Если этот вопрос так мало значит для тебя, стоит ли нервничать.

— Послушай, мама, я готов выслушать очередное нравоучение, но только не сейчас. Я устал. Понимаешь, устал. Да и времени в обрез. Срочная работа. Я и забежал на полчаса. Еще надо сделать кое-какие покупки.

— Ты так же, как и твой отец, не умеешь врать.

— Но почему врать!.. У меня действительно срочная работа.

Моя вспыльчивость не убеждает мать. Она трогает пальцем чайник, проверяет, достаточно ли он горяч.

— Еще чаю?

— Нет-нет, мне пора, — не уступаю я.

— Ты что же, трусишь? Сам напрашиваешься на разговор, и сам же его боишься.

— Ничего я не боюсь. Надоело. В разговорах одна благость, а на деле… — я потерянно махнул рукой.

— Ты сам-то знаешь, чего хочешь?

— Если бы…

— Тогда не распускай нюни и научись слушать. Не ты первый. И до тебя люди были счастливы и попадали в беду. Никто не заставляет вас быть похожими на нас. Но вы — наше продолжение, тут уж ничего не поделаешь. Я понимаю тебя. Стремление к желаемому велико. Стоит ему повториться хотя бы дважды, и человек уже воспринимает желаемое как должное. Мы жили бедно и не замечали этого, оттого что мы жили, как все. Тебя тяготит обеспеченность их семьи? Ты хочешь доказать, что способен создать благополучие сам? А кто в этом сомневается? Ах, это неважно, существуют принципы, от которых ты не намерен отступать.

Ты как-то сказал мне: «Теперь мне придется отрабатывать это свалившееся на мою голову благополучие». И ты помнишь, что я ответила тебе? «Благополучие, которое надо отрабатывать, есть кабала. А кабала никогда на своих плечах не понесет счастья».

— Быть обязанным значит быть зависимым. Неужели ты не понимаешь меня?