Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

Хлопнула дверь. Под чьими-то ногами заскрипел дощатый настил.

— Эй, кто тут?

Кеша узнал голос тренера.

— Я, Уно Эдуардович.

Гортанная речь тренера вызывает у Кеши улыбку.

Уно Кульват — сухопарый эстонец, когда-то лучший наездник страны, сейчас тренирует в школе верховой езды. Уно любит Кешу, не столько за успехи или неуспехи на занятиях (Кеша в общем-то толковый ученик), сколько за их совместные прогулки вечерами. Живут они недалеко друг от друга. После занятий возвращаются домой вместе. Говорит Уно мало, больше спрашивает. Кеша удобный собеседник, он любит рассказывать. Время от времени Уно восклицает: «О, это странно!» Вот и сейчас луч фонарика выхватывает из полумрака Кешино лицо, сапоги, висящую на крюке сумку, Уно качает головой:

— Это странно.

— Почему же? — Кеша потягивается. — Мы с ним друзья. — Треплет Орфея за холку. — У нас свои секреты.

— Уже тесять, — бормочет Уно и высвечивает фонариком часовой циферблат.

— Счастливые часов не наблюдают.

— О… ты очень счастлифый.

— Не говори, переполнен счастьем.

— Мы богаты, потому что бетны.

Кеша смеется:

— Не так, Уно. У тебя дырявая память. Мы бедны, потому что не знаем, как мы богаты.

— Черт отин. Тафай томой. Ты мне расскажешь про русский барокко. Отефайся, счастлифый странный челофек.

Откуда так дует? Кто-то забыл закрыть дверь? Дрожь побежала по телу, остановилась где-то посредине спины. Орфей подвигал лопатками, дрожь сползла по ненатуженному животу вниз. Орфей попытался встать удобнее, попятился. Задние ноги ткнулись во что-то мягкое. «Странно», — подумал Орфей и проснулся. Холодные капли липли к морде. Орфей то и дело встряхивал головой, стараясь освободиться от непроходимого ощущения мокроты.

Тучи обложили небо и, казалось, соединили его с землей. Дождь пах снегом, был холоден, и сквозь этот холод даже запах замокшей соломы пробивался с трудом.

Уходить с пригретого места не хотелось. Сухие, с непривычки жесткие стебли оставляли во рту сладковатый привкус, быстро наливали желудок неповоротливой тяжестью, однако голод утоляли слабо. Орфей силился вернуть прерванный сон, закрывал глаза, снова открывал, косил вправо, вверх, удивлялся обыденности наступившего дня, жевал лениво и под этот монотонный хруст додремывал. И виделось ему другое утро. Серафим ставит тугой мешок на тележку, катит ее по проходу. Овес рассыпает миской на глазок. Кому добавит лишнюю горсть, от кого возьмет. В этом месте дремота глохла, Орфей открывал глаза, прислушивался к урчанию в животе, ворошил солому зубами, выхватывал хрусткий клочок, жевал лениво, по инерции. Деревья застыли, стоят понуро под неряшливым дождем, дождь невидим в сером воздухе, зато слышим: шелестит, постукивает, и кажется, будто слезится вспаханное поле. Подумал о кисловатом хлебе. Некстати подумал. Тотчас слюна набежала под язык, Орфей шумно сглотнул ее, потянулся к холодному жгуту летящей мимо струи и стал хватать губами безвкусную воду.

Топот в дверях стал громче, настойчивей. Сюда, в глубь конюшни, сам холод не доходил, доходил его запах. Его приносили люди. И хлеб, и морковь, и сахар, и даже сухари — набор роскошных лакомств — все пахло морозом.

Орфей верил собственным предчувствиям. Когда они появились на занятиях вместе, он насторожился.

Вместе они приходили и прежде, но тогда, — впрочем, это могло и показаться, — в их отношениях проглядывала радость. Отношений, как таковых, еще не было, а было предчувствие, надежда, что они, эти отношения, могут сложиться. Орфея устраивала подобная неопределенность, половинчатость чувств. Их чувства все время нуждались в каком-то испытании: знакомство было непродолжительным, а значит, годы не могли еще стать мерилом прочности, оглядываясь на каковое они имели право сказать: «Значит, судьба». Им необходим был посредник. Таким посредником оказался Орфей. Они словно бы условились, что их любовь к Орфею и есть то главное доказательство родства душ, без которого немыслим каждый следующий шаг навстречу друг другу.

Вряд ли Орфей понимал, как сложны человеческие отношения и какая роль в этих отношениях выпала на его долю. Своим неторопливым лошадиным умом он все-таки угадал для себя выгодный итог: лучше, когда они приходят порознь, а значит, мимолетные лошадиные радости — человеческая ласка, лакомство из теплых человеческих рук — повторяются дважды. А два лакомства, сколь бы ни было велико одно — всегда лучше. Когда же они появлялись вместе, его радость странным образом не удваивалась, а, как бы наоборот, дробилась пополам, оставляя место для грусти. Любой такой совместный приход исключал появление одного из них на следующий день.

Сегодня они опять пришли вместе. На Орфее ездила Ада. Кеша стоял по ту сторону барьера, его присутствие мешало Орфею, рассредоточивалось внимание, Орфей пропускал команды тренера, и жалящий кончик хлыста уже дважды обжигал задние ноги. Кончилось тем, что Уно Кульват, он первый догадался о состоянии Орфея, подтолкнул Кешу к двери, сочувственно подмигнул ему. «Ты зтесь третий, — сказал Уно. — А третий фсегда лишний. Ити погуляй».

Потом занятия кончились. Лошадей развели по своим местам. Появился мешок с лакомствами. Ему впопыхах скормили содержимое. При этом вели себя странно. Искали случая оказаться рядом. Стоило ему отвернуться, как непременно прижимались друг к другу и так стояли не шелохнувшись, пока он не поднимал головы. «Они похожи на лошадей, — думал Орфей. — Они ласкают друг друга, им нравятся ласки. Я им уже не нужен». Они ушли очень скоро. А он, растревоженный собственным беспокойством, никак не мог уснуть, чего-то ждал, что-то предчувствовал. Он ждал перемен. Он боялся этих перемен.

Раньше мы занимались с Кешей в разных группах и даже в разные дни. Он во вторник, я в четверг. Очень скоро нам показалось это неудобным, Кеша предложил компромиссное решение — пятница. Я согласилась. А чуть позже он предложил объединить не только день, но и час занятий. Возможно, этого делать не следовало, по крайней мере, теперь мое сомнение мне кажется обоснованным, но тогда, тогда мы искали взаимопонимания, точнее сказать, мы создавали его, и всякая общность взглядов обозначалась в календаре наших отношений достаточно определенно: он понимает меня.

Пока мы занимались порознь, у меня все получалось, тренер замечал мое старание и нередко даже похваливал меня. Но стоило рядом с манежем появиться Кеше, с Орфеем что-то случалось, он начинал упрямиться, противился моим командам.

Ко мне приходил страх, настоящий необоримый страх: моим рукам, моему телу неподвластна не лошадь, не «спортивный снаряд», как их тут зовут, — мне неподвластна чужая жизнь. Лошади чувствуют человеческий страх и тотчас выходят из повиновения, и ты вдруг начинаешь замечать, как крупна твоя лошадь, как велика ее сила, что противится тебе. И все твои непродуманные движения есть плод твоего страха; ты укоротила повод, и трензель буквально рвет лошадиные губы; ты пришпорила лошадь, хотя этого делать не следовало. Тебе бы надо упереться в стремена, а у тебя совсем другие мысли: «А если упаду, а если понесет и нога запутается в стремени?» Картина, рисуемая воображением, мгновенна и ужасающа. Лошади не любят неуверенных людей, и не следует думать, что, угадав страх в движении наездника, лошадь осознает собственную силу. Нет. Просто лошадь живет человеческими привычками, распознает их заранее. И ее страшит человек, от которого не знаешь чего ожидать.