Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

Теперь я понимаю авторов, которые, пребывая в полной растерянности, не знают, куда девать героя, и, отчаявшись абсолютно, убивают его или заставляют уехать, что тоже равносильно кончине внезапной, ибо уезжает герой безадресно, в никуда, оставляя на откуп свободное пространство жизни. Некий демократизм, раскованность, читатель домыслит сам. Есть место и время для нравственного практикума. Я увидел себя именно таким героем, и, наверное, в иных обстоятельствах я посмеялся бы над собой, но не сейчас.

Было похоже, что я достиг конечной станции и оказался в жизненном тупике. И вот сейчас, пренебрегая законами логики и геометрии, я устремился безоглядно вперед, словно желал пробить тупиковую стену и доказать — есть иной путь помимо пути назад.

Галантерейно, клеенчато-кожано пахнет чемодан. Еще не вобрал в себя запаха дорог. Совсем новенький, с золотистыми замками, золотистыми пряжками. Меня двигают, трут о стену автобуса. Говор людской беспредметен, я прижат к окну, смотрю в него, отрывочно угадываю, стоит сойти здесь или ехать дальше.

Билетный зал. Что меня принесло сюда? Разглядываю маршрутную карту на стене. «Пользуйтесь самолетами Аэрофлота. Быстро! Удобно! Дешево!» Шнуры-маршруты, как растопыренные пальцы рук, вытянутые неимоверно.

В памяти эхо дня. Улыбчивое лицо шефа. Шевелятся губы, он что-то говорит. Тяжелые крылья стеклянных дверей беззвучно толкают воздух. Вдох — выдох…

— Голубая командировка! Потрогать, понюхать, попробовать на зуб. — Шеф потянулся, сцепил руки в замок, хрустнул суставами. — Самому бы поехать. А я вас посылаю. Дурак!

Не удивился предложенному, не взвешивал, отхотелось советоваться. А может, и в самом деле подглядели мое состояние. И вот оглушили: «Поезжай!» Еще раз заглянул к шефу в конце дня. Шеф скосил взгляд на командировочный бланк, выправил опечатку, расписался.

— А потом?

Шеф спохватился, посмотрел удивленно. Линзы очков слоили, утолщали глаза.

— Что «потом»? — не понял шеф.

— Возвращаться?

Смешливое настроение испарилось. Шеф насупился, хмыкнул раздраженно:

— Вечно у вас не как у людей. Через десять дней я жду вас с докладом. У меня все.

Наверное, я кивнул. Не помню своего состояния. Еще не прошло дня, ничего не помню. Шел и думал. Это выход. Уеду, расстанусь с привычным миром. Подумаю наедине.

Гудит кассовый зал. Машинально становлюсь в очередь. Толкаю перед собой чемодан, двигаюсь неторопливо вместе с очередью.

— Ни на сегодня, ни на завтра билетов нет..

И только тут начинаю понимать, что свой отъезд воспринимал однозначно — уехать. Нужно возвращаться, должно возвращаться. Однако до этих «нужно», «должно» еще следует прожить десять дней — треть месяца. Да и сама идея возвращения непременно переродится, обретет иной смысл. Главное — уехать. Там и думается иначе, и чувствуется не так. Всякое отрезвление — отчасти испуг. Некуда возвращаться.

Моя растерянность вызывает сочувствие. Меня понимают, мне советуют: «Старший диспетчер — шестое окно в конце зала». У шестого окна еще одна очередь. Жалуются, слушают жалобы. Просят, выслушивают просьбы: «Нужен билет, необходим билет».

У нее усталое лицо с капельками пота над верхней губой. Протягиваю командировку, затем протягиваю документ. Не впечатляет, не убеждает. Роюсь в карманах, смотрю в прорубленное окошечко. Воздух, взбудораженный вентилятором, колышет завитки волос, белые листки бумаги вздрагивают на столе.

— Всем надо! — Ее сожаление привычно. — Все спешат!

— Что же делать? — не выговорил — простонал.

А она смеется:

— По Москве погуляйте. Хороший город Москва.

— Спасибо за совет. Не составите ли компанию? — мрачно огрызнулся и, уже не глядя в пустой проем, отошел в сторону.

Я не был готов даже к мысли о возвращении, столь жестокой и дикой увиделась мне реальность, в которую мое возвращение должно было стать немедленным. От отчаяния я мог заплакать. Предчувствие унижения (мне придется испытать его: неужели возвращаться, а куда? к кому?) оказалось сильнее меня. Оно отразилось на моем лице, минуя волю и стыд. Я стоял, облокотившись на барьер стойки, между пальцами правой руки так и остались зажатыми командировочный бланк и жесткие корочки институтского удостоверения. А где-то рядом шипел селектор, и я слышал похожий на бормотание голос диспетчера: «Девочки, Скоробогатова говорит, нужен один билет до Омска. На любой рейс билет. Постарайтесь сделать. Для меня постарайтесь».

Потом я суетливо благодарил диспетчера. Бегал за цветами. Нелепо, несуразно их дарил, удивительным образом взбудоражив и возмутив всех толпящихся у окошка номер шесть этими цветами. Я бросил цветы через стеклянный барьер. Букет крутнулся в воздухе и упал к ее ногам. Меня оттеснили, назвали хулиганом, вымогателем. Люди были добры ко мне, я улыбался.

Мне расхотелось гулять по Москве. Оставшиеся до отлета часы я решил провести в аэропорту. Я долго не находил себе места, бесцельно бродил взад и вперед. Кто знает, не случись этих часов ожидания, свалившихся на меня нечаянно и оттого особенно бессмысленных и гнетущих, не уговори я себя употребить возникшее время с пользой, хотя всякое толкование полезности относительно и тем более, когда мы рушим продуманное и выверенное, перекладываем заботы свои на часы иные, которые в силу их случайности вряд ли для решения этих забот приспособлены, — не случись всего этого, какими бы чувствами сейчас я жил, какими бы болями томилась душа моя!.. Где-то в нас живет та прямолинейная разумность, которая подстегивает нас, вынуждает к действию. Человек мудр, он не случайно изрек: «Всякому делу свой час».

Невозможно читать, коли не читается; бродить бесцельно, когда желание обратное — хочется сидеть, но время уходит, что-то же делать надо. Ты не станешь придумывать новое дело. Аэропорт, вокзал — место неподходящее. Ты выхватишь из принятого реестра дел дело, лежащее поблизости, и начнешь вершить его.

Все, о чем я настроен был думать и что требовало осмысления пристального, я отодвинул на время полета. Я не умею спать в самолетах. Я не фаталист. И все-таки я сажусь в самолет с тем запасом взвинченности, который неустанно питает мое бодрствование, делает его продуктивным. Проектную документацию я настроен был тоже просмотреть в самолете, раскладывать ее здесь, на вокзале, вряд ли имело смысл.

Я выпил чаю, растянув эту процедуру на четверть часа, полистал журнал. Время омертвело, не двигалось. Я повернулся к часам спиной, я пробовал задремать, устраивался удобнее, но тотчас, прежде чем я закрывал глаза, взгляд упирался в спящего, рыхлолицего соседа с дурашливо запрокинутой набок головой. Сосед свистяще дышал, ресницы вздрагивали во сне, и по лицу соседа блуждала туповатая улыбка. В сознании застревала мысль — я буду выглядеть так же. Озноб трогал спину, я тряс головой, будто желал наяву подтвердить — спать не буду. Истратившись на сопротивление собственным чувствам, я вынужден был признать тщетность противоборства. Не было дела и не могло быть, которое способно все перестроить, захватить меня, встряхнуть душу. Мне показался мой отъезд неубедительным, случившимся наспех. Обстоятельства лишили меня слова, не дали выговориться. И теперь я терзался, чувствуя к тому острую потребность. Напрасным увиделось мне столь многое, что я странным образом засуетился, стал расстегивать чемодан. Под руку попадались ненужные вещи. Я искал чистые листы бумаги. Именно отсюда, из аэропорта, я напишу два сверхнеобходимых письма. Письма, они побудили цепную реакцию. «Почему именно здесь?» — спросил я себя. Память отреагировала синхронно: два года назад, летом, с разницей в полтора часа, я провожал Аду, а затем встречал сестру Лиду.