Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

Мне надоел зоопарк. Но всякий раз, когда я пытался повернуть назад, на моем пути оказывался ветеринарный врач Зайцев. Его страсть к повествованию тяготила меня.

— Очень редкий экземпляр уссурийского тигра. Прошу!

Потом мы смотрели бегемота, жирного и очень коричневого. Бегемот громко фыркал, разевал рот и издавал звук, похожий на хрюкающее рычание. Я оглянулся, поискал глазами Зимогорову. Зимогорова любит ходить в зоопарк. Но Зимогорова не вписывалась в сюжет сна. Я хорошо помню: во сне Зимогоровой не было. «Жаль, — подумал я, — если бы была Зимогорова, она бы непременно спросила, сколько весит бегемот и вкусное ли у бегемота мясо».

Напротив бассейна, в котором плавал бегемот, заросли шиповника. Зайцев не хотел меня пускать туда, но я грубо оттолкнул Зайцева и, обессилев, упал на скамейку. Зайцев так и остался стоять на прежнем месте и как-то странно, жалостливо смотрел на меня. Мои руки, лишившись сил, ткнулись во что-то мягкое. Я еще не понял, еще не испугался, скосил глаза и закричал страшно. Она показалась мне очень длинной, лежала недвижимо, и только задние ноги, подобранные под себя, бугрили бока. Эти бугры раскачивались из стороны в сторону. Глаза, будто их окунули во тьму, горели зловеще и зелено. За спиной вещал флегматичный голос Зайцева:

— Черная пантера — агрессивный хищник. Родина — Центральная Африка…

Я закричал и проснулся. Неприятная, влажная испарина холодила лоб.

Проснулся ли я от крика или крик мой испугал водителя и он слишком резко затормозил (машина по инерции ткнулась и так же норовисто отскочила назад), я не понял. Тишь, окружившая меня, показалась неправдоподобной. Обрывистый, паутинный, дремотный туман еще плыл перед глазами, но плыл он здесь наяву, в пропитанной запахом перегретого мотора машине. Я поискал глазами ориентир, который бы подтвердил мне факт собственного пробуждения.

Глаза у водителя были круглые, смотрели на меня не мигая, в них отчетливо читалось злое недоумение.

— Приехали, — водитель устало облокотился на баранку и, как мне показалось, с какой-то брезгливостью стал разглядывать меня.

А я все старался спрятаться от этого взгляда, сжался неестественно, поднимал воротник плаща, желая возвести хоть какую-то преграду на пути столь откровенной неприязни.

— Ты что, оглох? Приехали, — повторил водитель и вдруг потянулся миролюбиво и откровенно.

Нет, я не оглох. Я смотрел на улицу, слепо уставившись в лобовое стекло, мутноватое от дождевых капель и холодное. Прозрение неотвратимо вползало в мой мозг. Это была не просто улица. Это была наша улица. И стояли мы напротив нашего дома. И не более десяти шагов отделяло меня от подъезда, откуда я вышел несколькими часами ранее, еще знавший наверняка, куда я еду, но уже связанный бесповоротным решением — обратной дороги нет.

Я был подавлен, я был смят. Я знал — болезненное суеверие источит меня. Как могло получиться? Дом, откуда я бежал, хранитель бед моих, похожий на светящийся корабль, застыл в полутьме вечера. Оказаться на улице перед этим домом было выше моих сил. И повторное «приехали» скорее вдавило меня в сиденье, нежели вытолкнуло из него.

— Здесь какая-то ошибка, — простонал я.

— Ну ты… — От водителя пахло чесноком. Лицо его оказалось очень близко, и я разглядел несколько крупных, потемневших от времени морщин. — Выкатывайся. У меня конец работы.

— Вы не имеете права. — Робость моего возражения буквально подхлестнула водителя. Он грузно заворочался на своем сиденье, стал что-то искать.

— Я, дорогой человек, свои права знаю. — Водитель помахал перед моим носом связкой ключей, где в качестве дополнения болтался пузатый милицейский свисток. — Будем расплачиваться или как?!

В самом деле, как? Машина стояла прямо напротив нашего парадного. После того, как я уехал, после того, как были сказаны все слова, исключающие самый незначительный шаг назад, оказаться здесь… Чувствовать спиной, затылком, каждым сантиметром своей кожи, своей одежды, что тебя узнают, с тобой настроены заговорить… А ты загнан. Ты в тупике. Схватить чемодан и бежать прочь. Не вглядываясь в лица, не узнавая их.

Водитель был кряжист, и пружинистое сиденье, нагруженное его широким, тяжелым телом, отзывно скрипело, повторяя всякий поворот или жест.

Мы смотрели друг на друга, смотрели враждебно, каждый взвешивал свои возможности.

— Сговоримся так или позвать милицию? — Он чувствовал свое превосходство. Говорил громко, словно бы репетировал свою речь перед толпой, которая набежит непременно. Я же, напротив, униженный, скомканный, вдавился в сиденье с единственным желанием оказаться скрытым от людских глаз, готов был его упрашивать, умолять:

— Послушай, шеф, ну хотя бы еще двести метров, сверни за угол, и я там выскочу.

Момент взвешенного состояния был упущен. Всему виной мой сон, моя усталость, лишившая меня сил.

— Выходь! — рявкнул шеф, крутнул цепочкой, и свисток, описав траекторию, оказался у него во рту.

Я скрипел зубами, я ненавидел водителя, я готов был дать ему по зубам, чтобы этот свисток раз и навсегда остался у него во рту. Меня трясло от моего бессилия, от моего унижения. Он засвистит, он непременно соберет народ.

Мы оба сидим в машине. Я озираюсь по сторонам, а он, раздобревший, будто распарившийся от своей наглости, всматривается в улицу. Он привык к скандалам и уж знает наверное, когда их начинать. Улица, такая немноголюдная во всякий день, кажется мне переполненной народом. «Неужели у них нет дел? — думал я. — Как долго, как невыносимо долго они идут! Они заметили, их не проведешь, у них чутье. Они поглядывают в нашу сторону. Они готовы остановиться».

Водитель с треском распахивает дверцу машины, опускает одну ногу на асфальт, встает. Он не скрывает своего намерения. Даже если идешь просто так, без всякой надобности, непременно обратишь внимание, чего ради человек вылез из машины. Стоит без шапки, и оттого на фоне осенней улицы, по которой движется застегнутый, закутанный в платки люд, он кажется еще заметнее, еще призывнее.

Я протягиваю ему деньги. Он делает вид, что не видит моей руки; услаждая свою наглость, орет оглашенно:

— Значит, мы выпили! Мы забыли свой адрес! Нам нечем оплатить такси!

Что со мной? Куда подевалась моя подавленность, мой панический страх?

Я протягиваю руку, хватаю полу его пальто и с такой силой дергаю на себя, что водитель теряет равновесие и валится на сиденье. Что там случилось с моим лицом, какая гримаса исказила его, стало ли оно истошно бледным, землисто-серым или виной тому были мои глаза? Они вместили столько ненависти к этому неопрятному, наглому человеку, что я почувствовал боль в глазницах. Я вдруг уверовал в свою физическую силу и ощущением этой силы минутно подавил спесь хама. Теперь уже мое лицо оказалось рядом с его лицом, и он, а не я разглядывал мои морщины, контуры бровей и зубы, стиснутые до скрипа.