Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

Разве я стал менее одержим? У меня изменились принципы? Я разуверился в своей мечте? Нет.

Дело, которое я выбрал, оказалось не просто большим и интересным. Оно стало подавляющим, оно захватило меня полностью. Я брал один рубеж, тут же терял к нему всякий интерес, устремлялся к следующему. Моя одержимая целеустремленность стала ненавистна тебе.

— Я не тщеславна, — говорила ты. — Зачем мне все это?

Лишь потому, что все это уже было, твои слова не могли уже ничего изменить.

Мы не разучились понимать друг друга. Поверь, этому невозможно разучиться. Понимание двояко: сегодня объединяет, завтра разъединяет людей.

Утром меня вызвал шеф.

— Внесите замечания Хорятина в план доработок по главной теме.

Я растерялся. Хорятин жох, ему надо выиграть время. Он наш основной противник.

Иван Сергеевич будто не слышит меня.

— Старайтесь быть терпимее к критике, Кирилл Сергеевич…

Вот тебе раз, терпимее к критике.

— К критике, возможно. Но зачем же терпеть демагогию…

Иван Сергеевич берет очки и, не расправляя их, просматривает какую-то бумагу.

— Это еще надо доказать, голубчик.

Шеф уходит. Я остаюсь в лаборатории один, достаю стенограмму ученого совета.

Странный человек Хорятин.

Ты же помнишь, начинал у него. Он принял нас хорошо. Слишком хорошо. Сначала нас было трое, потом появился Якимов.

У друзей какие-то неудачи, трения: затирают, не дают хода. А здесь… Лаборатория института. Мглистый, прокуренный воздух. Грифельная доска во всю стену. У доски стоит человек. Ему не больше пятидесяти. Холеное лицо, глаза чуть навыкате, чувственный рот. Это профессор Хорятин. Профессор возбужден, разговаривает отрывисто.

— Вам будут завидовать. Проблемная лаборатория нового типа. Мои условия: три плюс один. Три года вы работаете на институт — год институт работает на вас.

Здесь, — Хорятин кивает на доску, — перспектива научных изысканий. Десять тем, каждая из которых в будущем диссертация одного из вас. Вывод — никакого распыления средств, сил, идей. Каждая тема — суммарный поиск. Мы создадим молодое ядре в науке. Им всем пора в резерв.

Кому это им, мы не очень задумывались. Торжественное начало окупало любые издержки… Молодое ядро науки — нас покачивало от неудержимых фантазий. «Максимум заинтересованности, коллеги, и мы перевернем землю». Господи, чего еще нужно безусым и несмышленым коллегам! Они готовы были нести эту самую землю на вытянутых руках.

— Итак, три плюс один, запомните, три плюс один. Сверим наши часы, коллеги. Отсчет времени начался.

Нас четверо. Мы присутствуем. Мы потрясены. На наших лицах смятение, восторг, обожание. Мы боготворим Хорятина. Бог демократичен, он улыбается нам.

Потом пришло прозрение. Не сразу. Классическая формула три плюс один нуждалась в расшифровке. Три года мы работали на Хорятина, год ковырялись с собственной диссертацией, затем наступали следующие три года. Но даже эту кабалу возможно было терпеть. Три года научной работы, они вряд ли пройдут бесследно. Очевидная беда скрывалась в другом.

Однажды, была уже поздняя осень, Хорятин застал в лаборатории Виктора Якимова. Виктор готовил научную статью о влиянии низких температур на органические смолы. Хорятин выслушал сбивчивые объяснения Якимова, двумя пальцами поднял исписанные листки и голосом вкрадчивым, от которого становилось муторно, заметил:

— Вы плохо знаете арифметику, мой друг… Три плюс один никогда не равнялось трем…

— Я думал… я полагал… Это не противоречит вашей теме.

— Возможно, — перебил Хорятин, — но это противоречит моим принципам.

Его называли человеком решительных действий. Это похоже на правду.

В марте Виктор подал заявление.

— Ухожу, — сказал Якимов. Долго разглядывал красивый хорятинский росчерк «не возражаю», чему-то усмехнулся и еле слышно добавил: — Спишем на молодость. — Вяло пожал всем руки и ушел.

Миновали еще три злополучных года. Хорятин стал желчным. Это был уже совсем другой Хорятин. Да и мы были уже не те восторженные юнцы. Он не называл нас коллегами. Мы холодно раскланивались в коридоре, шли в свою лабораторию, где нас ждал ставший вдруг необыкновенно жестким гранит науки. Наше прозрение оказалось болезненным.

Воздушный замок рухнул, и обломки строения поглотили незадачливых строителей.

Прошло достаточно лет. Многое забылось.

Мы работаем у Брагина: я и Виктор Якимов, Пузанков, Мерзлый. Теперь задним числом мы костим себя вдоль и поперек: «Хлюпики, слюнтяи. Ах, если бы все повторилось!..» Может, потому и митингуем. Знаем, что не повторится.

— Я бы поставил его на место.

— Зря, — я беру Виктора за локоть. — На-ка вот лучше закури. Тесть с Кубы привез… Королевские сигары… Кеннеди только такие курил.

— Ты так считаешь? — Виктор смутился, махнул рукой. — Может, ты и прав. Все мы задним умом крепки.

Я ему ничего не ответил. А про себя подумал: «Впрочем, и мужеством тоже».

Сижу и думаю, о чем же я хотел тебе написать?

Ах, да… Не становись излишне мудрой. Иногда я страшусь так называемой бывалости. Привыкаешь к дням, неделям, месяцам и даже к прожитым годам привыкаешь. Потому и не замечаешь, как старые истины уже кем-то и когда-то уценены. Вчерашняя наивность равнозначна глупости, непосредственность — головотяпству. Прямолинейность — нетерпимый порок. Оглянешься, а перед глазами круги плывут, будто мир переворачивается. А может, тебя кто-то старательно на голову ставит.

Живешь в перевернутом мире. Сегодня уступил, завтра проявил гибкость, послезавтра завидный такт, и сам того не замечаешь, как вместе со всеми ворчишь: «И кто такую мороку придумал: принципиальность, совесть, бескорыстие. Суета все это». И когда еще поймешь: обманули тебя жестоко! Захочется выть от тоски, сунешь руку в собственную душу, а там провал и пустота. И пахнет скверно, все твои ужимки в кучу свалены, а души-то самой нет.

P. S. Купил Аннушке сапожки. Не дай бог, номер перепутал — тридцать первый как будто? Опять весна. Время не удержишь. Лес наливается зеленью, но листвы еще нет.

Старик, что живет подо мной, жмурится на теплое солнце. «День-два, — говорит, — проснешься, и не узнать… Природа, она на естестве, на неожиданности держится…»

В самом деле, птицы уже горланят вовсю. А березняк как в изумрудной поволоке. Вот-вот и здрасьте вам, лето!

Ваш К.

Они ушли от Хорятина. И дело даже не в Якимове. Никогда не угадаешь, какая капля оказалась последней. И выхода другого нет, как опрокинуть чашу терпения. Скорее всего, история с Якимовым уподобилась этой капле. Десятого февраля, утром профессор Хорятин по привычке ткнулся в дверь лаборатории и обнаружил, что она заперта. Профессор прислушался, безмятежная тишина лишь подтвердила подозрение: группа отсутствует. Так оно, впрочем, и было. Группа провожала Якимова, поезд уходил в час. Назвать подобный случай прогулом — значит непродуманно упростить ситуацию. Профессор понял — это бунт. Многословный, шумный или, наоборот, скрытый, почти незаметный глазу посторонних — неважно. Бунт есть бунт. И он, профессор Хорятин, обязан проучить неблагодарных, зарвавшихся юнцов…