Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

Ты заулыбался, словно сделал внезапное открытие.

«…Только не задавай мне подобных вопросов. У меня нет резервных клеток мозга. Свободных клеток. Я должен думать о чем-то одном».

Все без особых перемен. Ты думаешь о себе. Я думаю о тебе. Наигранная комбинация и никаких перспектив.

Ты замечал? В любом споре — в гостях, у твоих друзей — я всегда возражала тебе, принимала сторону твоих противников. Не замечал?.. Я так и думала. Удивительная способность любому моему поступку находить простейшее объяснение: каприз, испуг по недомыслию, бабья логика. Ты мне отказывал в праве быть сложной, противоречивой. И даже этим объяснением — элементарным, примитивным — унижал меня. А ребята, твои однокашники, принимали меня в свой круг на равных, превращали в реального противника, с которым приходится считаться, выслушивать его доводы, отвечать на них. Они давали мне еще один шанс разрушить твою первосортность, твою власть надо мной.

Невеселый итог, правда? А по существу, обычная эволюция обычных отношений. Ты склонен считать себя наблюдательным человеком. Я не собираюсь разуверять себя.

У нас кое-какие новости. Ходили с Зойкой в кино. Весь вечер у нее плохое настроение. Стала расспрашивать, в чем дело, — молчит.

Пришли к нам домой, выпили чаю. Уже половина первого, а она все сидит. Я не выдержала.

— Давай, — говорю, — позвоним Мишке, мало ли, волноваться будет.

Отвернулась, молчит. А потом, смотрю, поворачивается, а по щекам слезы текут, здоровущие, как дождевые капли.

— Кому, — говорит, — нужен звонок в пустую квартиру. Он теперь дома не ночует.

Стала успокаивать:

— Мишка — артист. Любит порисоваться.

А она ни в какую.

— Оставь, — говорит. — Все кончено.

— Да что случилось-то, Зойка?

— А я знаю? Пришла домой, а там записка: «На свете счастья нет, а есть покой и воля». А. С. Пушкин».

Вот так и живем. Мода такая. У каждого свои карманные трагедии. Маленький театр со взрослыми куклами.

Через неделю Мишка вернулся. Голодный, помятый. Ходит по комнате, как тень. Не знаю почему, но я завидую Зойке. Ее не узнать. Вся в семейных заботах.

Спрашиваю:

— Ну как?

— Ничего, — отвечает. — Наладится. Только вот месть никак не придумаю. Он у меня еще запоет, голубчик.

В школе своя карусель. Директор по-прежнему конфликтует с дедом. Обстановка нервозная. Привычного единодушия нет и в помине. Одни за директора, другие против. Не соскучишься.

Уже на улице меня нагнала тетя Поля. На старухе лица нет, задыхается.

— Барин, — говорит, — лютует. Тебя велено разыскать.

Это она про директора так.

Хотела отмахнуться, а тетя Поля ни в какую.

— Ой, милая, старуху-то пожалей. Он ведь домой пошлет. Усами двигает. Без нее, говорит, не возвращайтесь!!

Терпеть не могу возвращаться. А что делать? Чертыхнулась про себя и пошла назад.

В кабинете тихо, душновато. На стене висит большой портрет Пушкина. Личный дар великого художника бывшей частной гимназии. Свет от настольной лампы освещает смуглые пальцы рук, рядом три листа белой бумаги, исписанные неровным почерком.

— Присаживайтесь, — говорит директор.

Мне не видно его лица, но можно догадаться, директор хмурится.

Директора не покидает вечное беспокойство, насколько его внешний вид, манера держаться соответствуют этому кабинету, выдержанному в стиле величественном и строгом.

Вот и сейчас, картинно откинув руку, опустив тяжелый подбородок на грудь, директор похож на памятник Островскому у здания Малого театра.

— Ну как там у вас? — басит директор.

Не очень понимаю, где это там. Развожу руками:

— У нас там — ничего.

— Обожаю юмор! — фигура директора задвигалась, заколыхалась, подчиняясь глухим раскатам внутреннего смеха. — Скажите, Виктория Андреевна, а что, Рюхин действительно так безнадежен? Я слышал, он изобретательный парнишка.

— Возможно, Всеволод Анисимович. Но он до сих пор путает Демьяна Бедного с Федором Гладковым. И считает, что Серафимович и Станюкович — это одно и то же лицо.

— Семья, голубушка, семья. Нездоровое окружение. Отец пьет, мать… Впрочем, вы знаете не хуже меня. Приходится быть терпимым.

Хмурое лицо и вдруг этот смех. Я никак не могла нащупать тон, в котором следовало вести разговор.

Опустила глаза, увидела свои руки, удачный маникюр и сразу успокоилась.

— На нет, Всеволод Анисимович, и суда нет!

— Как знать, Виктория Андреевна. Жизнь не может остановиться, если мы даже очень-очень пожелаем этого. Не может.

— Полагаю, моя работа не тормозит жизнь.

— Ваша — нет. Но есть люди, которые не хотят понять столь простой истины. Время рационально. Разве тот же Рюхин не может стать прекрасным рабочим? Ваше желание воспитать из него Вольтера неоправданно. Это не произойдет ни через год, ни через два. Даже если Демьян Бедный в его понимании займет свое место в литературе. Такова жизнь, Виктория Андреевна. — Директор кашлянул. — Современная жизнь. Ну да бог с ним, с Рюхиным. Новое время, новые люди, новые идеи. Буду с вами откровенен. Намерен вас рекомендовать на пост заведующего учебной частью.

В груди что-то оборвалось, почувствовала, как холодеют виски. Прямо перед глазами расплывчатое, в брезгливых ужимках лицо деда. «Разумный человек вынашивает реформы, как мать дите в чреве своем — уважительно и спокойно. А мы, уважаемый Всеволод Анисимович, простите за грубое сравнение, как беспородная Каштанка, щенимся… по десятку сразу».

Я замечаю, как директор растирает занемевшую переносицу.

— Вы молоды, — говорит он. — Вас уважают учителя.

Я смотрю прямо перед собой… Новая политика, новые люди.

Школа разъезжается на каникулы. Интересно, знает ли дед об этом разговоре?

— Простите, Всеволод Анисимович. Но я не совсем понимаю вас. В школе есть заведующий учебной частью.

Лицо директора попадает в полосу света. Он согнутым пальцем трогает усы, подбородок, понимающе кивает головой.

— Я ждал подобной реакции. И могу понять вас. Дмитрий Степанович ваш учитель-наставник. Помните у Винокурова?

Все мы невечны, голубушка. Дмитрию Степановичу уже лихо за шестьдесят. Пора. Я по-доброму сожалею, Виктория Павловна, но жизнь продолжается.

Господи, как же я ненавидела себя, свою робость! Неужели так трудно сказать человеку правду? Неужели нужны какие-то особые обстоятельства, чтобы ты, я, он поступили так, как надлежит поступать всегда, в любой час? Не подумать, а сказать, не шепотом, а в полный голос. Я думала так, я возмущалась. Но все это было где-то во мне. А наяву губы бессвязно пережевывали какие-то нелепые возражения:

— Нет, нет. Я не согласна. Как же можно? При живом человеке! Он столько лет…