Олег Попцов - Без музыки

— Что это?

— Ваш гороскоп. Не интересуетесь?.. И потом, надо же о чем-то говорить. Иначе вы уйдете.

— Вы правы, давайте помолчим. У меня погиб друг.

— Давно?

— Не очень. Сам погиб, а рацию и продукты выбросил на лед. И люди вот живут.

Стекло влажное, он хорошо это чувствует лбом. Улица определенно стала шире.

«Мы не знаем, как он погиб, но мы видели, как он жил…»

— «Вам всегда недостает друзей», кажется, так?

— Так, а в чем дело?

— Ни в чем. Выкиньте этот гороскоп, Наташа.

— Зачем?

— Красиво обмануть — это тоже талант. А ваша бумага не оставляет даже надежды. Прощайте! — Пустота в груди стала шириться, горло сдавило. Скорей, скорей на улицу.

— Так не уходят капитаны.

— Знаю, а что делать? Может быть, я попал не на свой корабль. Прощайте.

На улице он еще раз обернулся. Наташа распахнула окна. Морозный воздух стеганул по лицу:

— Я не хочу прощаться! — Ее голос показался таким далеким. Сводчатая арка тут же басовито повторила; «Хочу прощаться, прощаться, прощаться, прощаться…»

Записка в дверях не удивила его. Ключ оказался у соседей. Лист бумаги оторван неаккуратно, края загнуты, сквозняком его смахнуло на край стола.

Еще одно письмо.

«Переживать — это тоже жить… У нас не было рая… Как часто мне хотелось все начать с красной строки. Кто виноват? Я — наверное. Ты — бесспорно. Сейчас оглянулась и вдруг поняла — проиграла. Ты даже в своей слабости оказался сильнее меня. Как говорят кубинцы: «Нет проблем». Нас ничто не связывает. Помнишь разговор о детях? Вот именно, только разговор. Так несложно собрать вещи и уйти. В конце концов бывает хуже. А тут всего-навсего семь лет. Кругом только и говорят о твоей «Исповеди», словно у людей нет других забот. Тебе крупно повезло, даже позор работает на тебя. Слава, восторг, позор, взлет — что угодно… Но только без меня. Прощай».

Он почему-то перевернул лист, словно искал продолжения написанного, затем аккуратно сложил его и стал тихо рвать на длинные полоски. За стеной о чем-то спорили. Этажом выше кто-то играл на рояле.

«Ты же знаешь, почта нас не балует».

— Да… да, знаю, — вслух ответил Максим.

Что же он собирался сделать? Максим потер лоб, переносицу. Ах да, побриться. Ему необходимо побриться. Как точно сказано: у каждого дома своя тишина.

Осталось триста метров. Возможно, чуть больше. Последний путь. Отрезок пути. Последние триста метров. Сразу от ворот — прямо, затем у второго пересечения — направо, мимо воинского мемориала, мимо сложенной из желтого кирпича ограды, отсюда дорожка пойдет чуть вверх, на косогор, к скособоченным от ветра соснам. Номер 2027 — место в строю усопших. Но это все случится позже, часом спустя. А пока кортеж — на треть только из черных машин, а там уже без разбора, как попало: синие, бежевые, белые, зеленые, цвета морской волны, цвета «коррида», «Москвичи», «Волги», «Жигули» — мешанина марок, отсеченная от общего потока крикливым милицейским «мерседесом», послушно возьмет влево, скатится сначала в низину, а затем начнет карабкаться на косогор, вытянется на всю его длину и станет змеиться, повторяя виляющий рисунок дороги.

У кладбищенских ворот, не нарушая строя, кавалькада послушно замрет. Настоятель кладбища, или как их там называют теперь, промелькнет за воротами и застынет в ожидании и любопытстве. На ворота накатится лишь один автобус, и тогда сторож ли, настоятель ли, человек в непомерно длинном халате, кинется вперед и, воздев руки не то в молитве, не то в попытке удержать автобус, выскочит за ворота, загородит их собою и будет так стоять — изваянно и неприступно. От резкой остановки люди в автобусе качнутся, продолжая его движение, затем откинутся назад и тоже замрут, уставившись в решетчатые кладбищенские ворота и на человека, словно бы распятого на них. И в глазах их, невидящих и выплаканных, ничего не угадаешь, кроме непроходящей скорби и смирения.

Распорядитель похорон волнуется больше других, он все делает, чуть опережая собственные мысли, побуждения, и оттого выглядит суетящимся и чрезмерно нервным. Он не идет, а подбегает к воротам и, еще не достигнув их, на ходу начинает что-то втолковывать человеку, преградившему путь, размахивать руками, устремляя их куда-то назад, словно призывая в свидетели ту, другую жизнь, от имени которой ему доверено говорить и которая в нетерпеливом напоре застыла у кладбищенских ворот.

Речь идет о разрешении. Разрешение получено, но получено в последний момент, и человек, обремененный обязанностью доставить это разрешение сюда, должно быть, что-то напутал, не туда поехал. Не всякий и знает, где оно есть, не то Покровское, не то Петровское кладбище.

А без разрешения нельзя, не положено. Родиться можно. Так вот взять и родиться. Без договоренности. А умереть? Нет, умереть — это еще полдела, этим не удивишь. Где похорониться — вот вопрос. А так, умер — и все. Мгновенность какая-то.

Человек с выцветшими глазами все понимал, он даже сочувствовал. Когда же лицо, ответственное за похороны, не выдерживало, начинало кричать, этот странный человек делался удивительно спокойным и начинал корить распорядителя, неспешно выговаривая ему:

— В суете тонем. Все наскоком, все как-нибудь. Скорблю вместе с вами и верю вам. Но без разрешения не могу.

И в развернутый документ, которым распорядитель махал перед собой, человек смотрел вяло, без интереса.

— Не кощунствуйте, — увещал человек. — Не передо мной провинность совершаете, перед усопшими. Здесь кричать не положено.

— Ну как мне вас убедить? Лично Егор Егорыч разрешил!

— Уважаю, — соглашался человек. — Но без документа не положено.

Еще какое-то время спорили, а машины, нарушив строй, уже выруливали на бугристую, неухоженную площадку прямо перед кладбищенскими воротами. А к самим воротам шли люди, которых привезли эти машины. Они еще не знали, по какой причине задержка и что случилось, но, раздраженные заранее, смотрели на часы, выискивали глазами того, кому положено высказать свое раздражение и кого можно было обвинить в этом раздражении.

Я не заметил, как оказался в середине немноголюдной толпы, скорее похожей на группу замыкающих или идущих впереди, но никак не на всю толпу, так зримо не соответствующую количеству прибывших машин, способных вместить людей во много раз больше. И люди, почувствовав это несоответствие, стыдились его, спешили отделиться от машин, слиться с толпой уже идущих в кладбищенские ворота или выходящих оттуда, убеждая кого-то и себя убеждая: «Еще подъедут, прибавится народу». И не суетное усердие распорядителя похорон и даже не вид надвигающейся толпы, соединившей в себе предшествующих и последующих, смутило кладбищенское лицо. Да что там толпа, толпы и нет никакой. Это вновь прибывшие различия не видят, а ему положено — служба. Разве ж это толпа, и идут не плотно, независимо друг от друга, без торопливости, без тесноты, такие и ругаются не хором, не в общий голос, а каждый за себя, однако зло и цепко.