Олег Попцов - Без музыки

— Уважали его?

Старый печник вздохнул, сплюнул:

— Этого не скажу. Боялись. Колхоз в те времена как бездетная баба. Скудно мы тогда жили. Если и был навар, так со своего участка. Коровенка, кабанчик. Он это дело понимал. Чуть что — охапки сена не даст. Путаный человек, угрюмый. Он и своих родственников прижал, дальше некуда. Показать хотел: дескать, вот какой я — справедливый: и вас секу, и себя не милую.

Эх, думаем, и чего он буйствует? Мы ведь войну прошли, почем лихо — знаем, кряхтеть научены. А он знай одно — гайку заворачивает, будто так и должно быть. Он один всему и правда и закон.

Дед заметил сочувственный взгляд Максима, смутился, потер колени и, словно оправдываясь, сказал:

— Ежели ты один, как ни назовись, все равно в тебе престижу нет. Прежний-то секретарь партейный, Челмаев Ермолай Егорыч, Федю жаловал. Лицо, говорит, у тебя, Федор Акимыч, каменно, а плечи да руки железны, ты как танк. На тебя что ни нагрузи, все свезешь.

Кабы он один вез, бог с ним. Все надрывались. В обчем-то, правильно, — сказал старик, погладил бороду, поменял местами удочки. — Вол, он тоже работает. На колхозном собрании дали вольную Федору Акимычу. Ко всему и здоровье у него стало хромать. Это он с виду как дуб мореный. А внутри… — старик погрозил сухим пальцем, будто ему доподлинно было известно, как там, внутри, — слабже меня. А я ить восьмой десяток перемалываю, да-а… Дали Федору Акимычу бригаду. Эва, в соседнем селе, новосаченская бригада. Ну и чин обчественный — главного ревизора. Меня тоже в комиссию определили. Пару годов мы с новым хозяином ничего жили. Дягилев Иван Андреич, может, слыхали? Федя тоже помаленьку угомонился. Его ведь по хворости ослободили, уважительно. Все равно страдал. Теперь он кто? Спица в колесе. А их там знаешь сколько? Телега катится, колесо вертится, и не разберешь, где какая. А он на виду привык быть.

Нового председателя Федор Акимыч не любил. Да и сами посудите, какая любовь, ежели тебя через колено гнут.

Они сидят друг против друга, костерок еле чадит. Прохор Дмитрич выкатывает на чистое место обуглившиеся клубни картофеля, поддевает их ножом:

— Угощайтесь.

Соль крупная, похожа на битый лед.

— Мы соль уважаем, — говорит дед, — потому как пермяки, — густо посыпает ломоть хлеба, картофель, ест обстоятельно, жмурится на вечернее солнце. А может, жмурится от удовольствия. Головка лука, с хорошую репу величиной, почищена, присыпана солью, и он откусывает ее громко, хрустко, как можно откусывать яблоко.

— Дягилев — хозяин побойчее будет. Супротив Улыбина в нем замах есть. Умеет Дягилев вывеску подать. Уж с чего началось, не упомню. Дело известное: новая метла по-новому метет. Года не прошло, а уж в хозяйстве и агроном новый, и зоотехник, и анженер. Откуда их Дягилев раздобыл — не знаю. Только так получилось, что нашенских мужиков стали затирать. Начальству, конешно, виднее, но мужики наши справные, крепкого корня. Что Евсей Григорич — агроном, что Вася — анженер. Врач ветеринарный, конешно, анвалид. С фермы на ферму на одной ноге не очень поскачешь, но дело знал. В районе наш скот лучший. Это тебе кажный скажет. Да и Петю Жадова зазря Дягилев к себе в заместители определил. Суетный человек Жадов, скользкий. В петров день является ко мне Федор Акимыч и говорит: «Собирайся, Прохор, на совет пойдем». А совет какой? Решил Федор Акимыч хозяйство ревизовать. Начнем, говорит, со столовой, магазина, а там посмотрим. Я ему вопрос: «Мол, что так приспичило посредь года баланс подводить? Зряшнее ты дело затеял. Надо бы с Дягилевым посоветоваться. Завтра шум по колхозу пойдет». А он и слушать не желает: «На то и ревизия, чтоб ее боялись. Рано, — говорит, — Федора Улыбина в резерв списали. Рано. Имею, — говорит, — факты».

Комары зудят у самых глаз, надо бы подложить хворосту в огонь, лапника, но подниматься лень. Уж больно хорошо так вот лежать, обмахиваться березовой веткой и чувствовать ногами тихий жар костра.

— Я слышал, вы лес собрались проверить.

— Было, — бойко согласился дед.

Чувствовалось, что историю эту вспоминать ему приятно. Он как-то лениво поковырял каблуком землю и лишь затем сказал:

— По лесной части Акимыч сам управлялся, нас не допускал. А про то дело, кажись, ему Колька, стрешневский лесник, нажалился.

— И чего же у вас дело разладилось?

— Вот те раз! — старик заморгал, чихнул. — Да как же ему не разладиться! Старый председатель супротив нового попер. Меня Федя матерком: мол, не суйся куда не положено. А сам утречком к Дягилеву побег с докладом. Тот, конешно, его выслушал и говорит:

«Ты, Федор Акимыч, не суетись. Я сам тебе скажу, что и когда проверять. Понял?»

Ему бы, конешно, смолчать, а он на дыбы:

«Понять-то я понял, только как народу ваши слова объяснить?»

А Дягилев смеется:

«Зачем народу объяснять, Федор Акимыч? Мы с тобой договорились, и будет».

Федя аж позеленел. Шапку в кулак и на улицу. Мы его у магазина поджидаем.

«Иех, — говорит. — Действуйте, товарищи, согласно букве и параграфу артельного устава». Тут все и закрутилось. Сначала Ивана Немчишкина за прогул на правлении отодрали. А какой там прогул, ежели он по улыбинскому заданию накладные в столовой проверял? Затем Елизара Савченкова ославили. Внук у него — шалопут. В колхозном саду яблоки таскал. По такому случаю сыну Елизара в ссуде на дом отказали. Говорят, погодить надо, первоначально внука к нашим порядкам приучи. Дягилев-то не дурак, с умом действовал.

Неожиданно старик дернулся; было видно, как рогатина, прилаженная к развесистой иве, вдруг закрутилась.

— Взяла, шельма, — сказал ласково старик. — На протоку поволокла.

И Максим, захваченный азартом удачи, уже вертелся вокруг старика, пробовал натянутую лесу, хватал мокрый подсадчик и все не знал, где ему встать, чтоб непременно помочь деду.

Щука оказалась небольшой, килограмма на два с половиной, вскинулась над водой, дед ловко выхватил ее, и через секунду она трепыхалась среди плоской колючей осоки.

Волнение скоро улеглось, нажива налажена по новой, и старик как ни в чем не бывало говорит неторопливо, обыкновенно:

— Не из простаков Дягилев, нет. Его на телеге не объедешь. В общем, разладил он ребят, получилось, что нет меж нас общего уговора, кто куда глядит. Что, говорят, нам больше всех нужно? Хозяин лютует, глядишь, ненароком и нас зашибет. Одному сена надо, другому — дранки на крышу. Мало ли забот? Как ни крути, все тропочки к председателю. Федя прямо-таки взвился. «Крохоборы, — кричит, — помет телячий! Как клопы, разбегаетесь. Эх, вы! Наше дело правое. Мы не о себе, о народе, его благополучии пекемся. Дягилев боится нас, поэтому и лютует».

Тут Иван Немчишкин, которого за прогул стукнули, возьми да и ляпни: «Знай я раньше, что ты от испуга из нас лыко вил, глядишь, чего-нибудь и выгадал бы». Федю как косой срезало. Махнул рукой: «Шагайте, дерьмо собачье». Так и расшилась наша рогожка, вот.