Олег Попцов - Без музыки

— Видать, нитки гнилыми были.

Старик покачал головой, очки болтались на шнурке, а он хлопал себя по карману, все искал их, пока не задел шнурок пальцем, усмехнулся:

— Нитки были хороши. Не схотел народ с Улыбиным шубу шить. Так ему и сказали: «Чтой-то ты ране об народе не страдал. И в хвост и в гриву распекал. Окромя твоей правды, у тебя иной не было. А как сам народом стал, зашебуршился. Может, и надо Дягилева вразумить. Да не твоим кулаком, Федор Акимыч». Это мы ему за все: и за клопов, и за помет телячий. «Плевать, — говорит, — хотел. Сам драться буду». Вот и пононе дерется. А веры нет. Растряс он веру-то кулаками пудовыми, растряс.

Дед затих, долго смотрел на воду, потом вдруг спросил:

— Слушай, москвич. А в столице мед шибко берут, а? Ох и меду ноне, ох и меду!

«Конешно, как говорил дед, все проверить надо, без этого нельзя». Максим улыбнулся своим воспоминаниям. Очень отчетливо увидел оловянные очки деда и решил, как только будет в районе, непременно купит Прохору Дмитричу новые очки. Потом подумал, что очки покупать незачем. Один черт, дед их носить не станет. Положит на видное место в избе и будет всем говорить, что очки это особенные, купленные в Москве специально для почетного колхозника Прохора Решетина.

Думал Максим и о другом. Рассказ Решетина многое прояснил. И уж никак Федор Улыбин не должен был вызывать симпатии. Открывалась его прежняя суть. Возможно, честного, но бездумного, а потому жестокого служаки. Суть мрачная, способная породить глубокую неприязнь. Максим верил старому печнику, однако соглашаться с ним не спешил, жалел Улыбина, знал, что расспросит его обо всем подробно, наверняка заставит страдать, но все равно расспросит. Странное дело — он считал его правым, находил поступкам Улыбина оправдание и готов был защищать его, как если бы то был не Улыбин, а он сам.

Улыбин не верил журналисту. На все его разъезды, прогулки в лес смотрел как на дело пустое, ненужное. Нежелание Максима поторопиться с поездкой к Ларину лишь убеждало Федора Акимыча в своей правоте. И без того замкнутый, неразговорчивый, он стал еще сдержанней.

Максим старался не замечать ни сухости в разговоре, ни настороженных взглядов всего семейства. Надеялся — все прояснится.

Вернувшись накануне (не в пример прежним дням) где-то к обеду, Максим присел в прохладных сенях и, сам не желая этого, стал свидетелем неприятного разговора…

Улыбин-старший по привычке курил после обеда и голосом спокойным, вразумительным наставлял жену:

— Ты, Тоня, того… приглядывай за газетчиком. Одного поля ягода. Что тот, что этот.

— Чего ж на квартиру пустил?

— А кто разберет? У него на лбу не написано: хороший, плохой. Мы пустили, мы и попросить можем. Скажем, родственники в гости едут. Извините, со всей душой, да некуда.

— Вот еще! Этак глаза со стыда лопнут. Сам и говори, коли надумал.

— Дура, мне несподручно. Скажи Федоту… Пущай вечером меня об этом деле спросит.

— Эх ты, родитель! И пацана туда же…

— Ладно, будет болтать… Жалеешь, сама зачни разговор. Мало нам крови их брат испортил. А тут еще Федотко гляди что лишнего сболтнет.

Максим зябко передернул плечами, хотел войти в избу, потом передумал и вышел во двор.

Вечером разговора не получилось, а утром Максим объявил, что настроен ехать на центральную усадьбу колхоза «Вперед».

Федор Акимыч хмыкнул и, уже никак не скрывая своего раздражения, сказал:

— И то ладно, сподобились наконец. — Затем, поостыв, примирительно добавил: — Вы, товарищ писатель, старика не очень… Сына он недавно схоронил.

Договорить им помешали пять мужиков; они крутым шагом шли прямо к улыбинскому дому. Хозяин глянул в окно, чертыхнулся и, подхватив ватник, вышел во двор.

Клонило в сон. Молоковоз — он встретил его на развилке — мотало из стороны в сторону. Было слышно, как плещется молоко в цистерне. Мотор завывал на одной ноте, глаза закрывались сами собой, и мысли, под стать монотонному движению, ворочались лениво, непроясненно.

«Ухайдакала меня улыбинская история, на глазах тупею. Раньше хоть боялся, чего-то ждал. А теперь вот и думать лень. Прошла уже целая неделя. Непостижимо, за все это время я ни разу не вспомнил о журнале! Еще неизвестно, чем обернется мой самовольный отъезд. Старик — ему непременно позвонил Кропов — будет долго недоумевать: «Почему поехал? С кем поехал?» Кропов подольет масла в огонь: «В самом деле странно. Как снег на голову. Не знаю, что и подумать». От этих причитаний старик стервенеет и уже сердится не так, как положено сердиться или быть недовольным человеку солидному. Старик раскричится: «Молокососы, желторотая шпана, безответственные газетчики».

Размышлять дальше на эту тему расхотелось. Он едет к Ларину. И думать следует о Ларине… В конце-то концов можно думать и о работе. Что сказал Кропов? Как сказал Кропов? Неужели это и есть его работа? Скучно, честное слово, скучно. Кажется, они подъезжают… Указатель покосился: «Колхоз «Вперед» — 1,5 км».

О чем же ты его спросишь, Максим Углов? Ларин-старший — твоя конечная станция.

Водитель сбросил газ, заскрипели тормоза, машина тихо съехала на обочину дороги.

— Будет, — сказал водитель и осторожно подул на затекшие пальцы. — Тут рядом, пешком дошлепаешь.

Отсюда, с небольшого, поросшего редким березняком холма, деревня смотрелась вся сразу… Желтый дом с колоннадой, похожий на старую помещичью усадьбу, стоял среди десятка корявых, растопыренных в разные стороны дубов, стоял чуть на отшибе, не то у въезда, не то у выезда из деревни. На зеленом лугу, прямо перед домом, паслись три большебрюхие коровы. Издалека казалось, что коровы лижут луг, повторяя каждый шаг чуть слышным позвякиванием железного колокольца.

Максима не удивило дремотное безлюдье деревни. Был полдень. Солнечные блики перескакивали с окна на окно, и казалось, дом подмигивает Максиму, невесть откуда появившемуся среди дремотной благодати.

В доме помещалась контора. Максим с удовольствием втянул в себя чуть кисловатый прохладный воздух. Он бесцельно походил по коридору, поднялся на второй этаж. Толкнулся в несколько дверей. На председательском кабинете висела синяя табличка: «С. Т. Ларин. Дни и часы приема: вторник, четверг, суббота». В слове «суббота» стояло одно «б», вторая буква, бумажная, была приклеена сверху. Неожиданно крайняя справа дверь открылась.

— Тема, ты? — спросил хрипловатый женский голос.

— Нет, не Тема.

Женщина двумя руками придерживала полы простенького, не в меру короткого халатика. Ей было лет сорок.

— Ой! — сказала женщина, прихватывая халат на груди. — Из разведки?

Вопрос показался Максиму нелепым. Он пожал плечами, усмехнулся:

— Почти. Из центра.