Олег Попцов - Без музыки

— Значит, прав Дягилев?

Витиеватые рассуждения старика начинали злить Максима. Они лишь запутывали, усложняли дело.

— Дягилев? — недоверчиво повторил Ларин. — Так не скажу. В чем, может, и прав, а в чем, может, и не прав.

— А лес?

— Какой лес?

— Лес, говорю. Триста кубов. Кто-то же присвоил его?

— Ах, лес! Эх, молодой человек! Если в нашем колхозном хозяйстве до всего бы руки дошли, мы бы к коммунизму уже привыкнуть успели. Для леса человек с понятием нужен. А где такого человека возьмешь?.. Туда глянул, сюда — нет в помине. Покряхтишь, посудачишь и своего, без понятия, поставишь. Все лучше, чем ничего. Поди, и Иван Андреич так рассудил. Вот внакладе и остался…

— Почему вы думаете, что он так рассудил?

— А мы, председатели, в каждом деле на свой аршин прикидываем.

— Странно. Если вы осуждаете Улыбина, обвиняете его в корысти, какой смысл был его в колхоз к себе приглашать?

— Отвечаю вам. Человек, он разным обернуться может. Что в грехе, что в радости все одно — человек. Улыбин в хозяйском деле — специалист. Колхозу от этого прок. Пусть работает.

— Пожалели?

— Зачем жалеть, по справедливости решил.

— Вас послушать: и Дягилев прав, и Улыбин прав.

— Может, и так, — согласился Ларин.

Максим поморщился. Старик хитрил и, казалось, получал удовольствие от этих недомолвок.

— А может, и наоборот. И Дягилев не прав, и Улыбин не прав?

— Чего не знаю, того не знаю.

— Жаль, а я на вашу помощь очень рассчитывал.

Ларин послюнявил карандаш и что-то пометил в бумагах.

— Так ведь чем богаты…

На улице ухнул гром, ветер взъерошил пыль на дороге, нестройной канонадой отозвались окна. Первые капли ударили по карнизу, разлетелись желтыми брызгами, и сразу, как по команде, сыпанул крупной картечью град.

— Не по осени гроза, — вздохнул Ларин. — Ох и шпарит, мать православная!

Максим угрюмо смотрел в окно. Разговор не складывался. Каждая новая фраза лишь усиливала чувство неловкости. «А я ведь хотел о нем написать, и написать хорошо», — подумал невпопад, рассеянно, затем разом поднялся, будто готовился к этому, увидел выцветшие, почти прозрачные глаза Ларина, почувствовал в них какую-то затаенную хитрость и уже не смог остановиться.

— Я, кажется, знаю вашего сына, — сказал Максим, решительно и теперь в упор разглядывая Ларина, его вздрагивающие руки. — Определенно, знаю.

Он мог сказать — знал; он хотел так сказать. Язык повернулся иначе, и губы подчинились. Получилось, будто Виталий жив и теперь ему, Максиму Углову, надо придумывать что-то, объяснять.

Ларин подался вперед, пальцы ухватили край стола, было видно, как побледнели от напряжения суставы.

— Виталия моего? — то ли спросил, а может, просто сказал Ларин. — Схоронил я сына-то. Ужель Федор Акимыч не рассказывал?

Теперь уже качнулся Максим, почувствовал хлынувший на лицо стыд, смутился еще больше.

— Второпях сказал, — пояснил Максим и отвернулся. — Мол, несчастье у вас, а как и что — разговора не было. Да и не знал он, что к вам поеду.

— Ишь ты, не знал, — тоскливо усмехнулся старик. — Это вы зря. Нам с вами в диковинку, а Федор Акимыч все продумал — смекалистый мужик. Да и рассказывал, наверное, запамятовали. Дел-то, поди, свыше головы.

То, что Ларин пытался оправдать угаданную ложь, подсказывал Максиму выход, было вдвойне неприятно.

— Не случилось у нас разговора, понимаете, не случилось.

Старик опустил глаза, почувствовав раздражение в ответе Максима.

— Схоронили мы сына… — еще раз повторил Ларин. — Смерть — она всегда смерть… Была война, умирали люди, тяжело умирали. Я трех братанов в Восточной Пруссии оставил… Тоже беда, а пережил проще. Война — к смерти привыкаешь. У тебя погиб, у меня погиб — не удивишь. А тут… — Ларин суетливо потер ладонью лоб. — Глупо. Старики живут, молодые умирают. Я ведь свое уже прожил. Бывало, приедет, в два дня все вверх дном поставит. Суетной был человек, но полезный… А у вас знакомство по существу или так, встречались когда-нибудь?

Максим неопределенно повел плечами:

— В одном литературном объединении были.

— Вон оно что… Значит, вы к писательскому занятию еще с тех времен пристрастились. Ну что ж, дело прибыльное. Я вот и Виталию все советовал. Покажи, говорю, свое сочинительство Егору Петровичу Каплину. Очень образованный человек — редактор районной газеты. Как какой праздник, непременно свои стихи читает. Я, конечно, не специалист, но складно. А Виталий смеется: «Рано, отец, мои вирши на суд житейский выносить».

Ларин тяжело вздохнул, углы губ опустились, нарушили четкую линию рта, лицо обмякло, стало намного старше.

— «Рано-о-о»! — передразнил сам себя старик. — А теперь вот поздно. Последний раз он прошлой осенью приезжал. Еще и солнца нет, петухи по первому разу глотку дерут, а его и след простыл. Так дня три-четыре кряду, затемно явится, а с утра опять в бегах. Ну а чуть поостынет: дверь на ключ, в комнате хоть топор вешай. Много курил, ой, много! И все пишет, пишет. Хозяйка ему и сметанки, и оладушков, и борщом заманивает, а он ни в какую. «Не мешай, — говорит, — у меня творческий порыв». Роман сочинял. Может, где печатали его, да я пропустил. Не слыхали?

Максим неловко отодвинулся от председательского стола:

— Что именно?

Ларин прищурился, голова завалилась на левое плечо:

— Это я так, по-стариковски любопытствую. Вы народ столичный, вам там с горы дальше видать. Он, помнится, говорил: «Вот в Москву налажусь, непременно знающим людям покажу». Бывал он там раза два, а то и три. Вот я и думаю, может, пристроил свой роман где? А мне про то сказать не успел, как считаете?

Максим растерялся, ему даже почудилось, что он отшатнулся от стола. А Ларина уже не остановишь, один шаг вперед, другой…

— Сами посудите, — не унимался председатель. — Если плохо, тут уж руками разведешь. А как хорошо? Он у меня башковитый был. Может там и деньги какие причитаются.

— Деньги, возможно, — повторил Максим вслед за Лариным.

— А как же, — старик суетно потер лысину. — Может, люди с ног сбились, человека им подавай, а человека нет… Наверняка и закон такой есть!

— Закон?.. Какой закон?

— Обычный. Деньги, они непременно хозяина найти должны. Ничейных денег не бывает…

Максим взъерошил волосы, замотал головой, хотел показать, что не понимает Ларина.

Он старался не смотреть на старика. Чуть пожелтевшее, морщинистое лицо настойчиво лезло в глаза, мешало сосредоточиться. Острый, с восковым отливом подбородок, нос сухой и подвижный, с еле заметной курносинкой, да и сами морщины делали лицо то сварливым, то улыбчивым и благообразным.

— Хоронил человек дело свое заветное от людских глаз. А толк какой? — Ларин сморщился и чихнул. — Если у человека какое увлечение характер выдает, его непременно той гранью к свету поставить надо. Делу польза, и человек богаче. Скажем, Федя Улыбин жаден. Согласен. А ты возьми жадность его на хозяйство колхозное поверни. Что получится?