Олег Попцов - Без музыки

Увидев незнакомого человека в комнате, куда было запрещено входить кому-либо, в первый момент Ларин растерялся, потом заметил сына, больно ухватил его за локоть, притянул к себе:

— Кто разрешил?

Максим пожалел парня. Он уже управился с папкой и теперь старательно затягивал тесемки.

— Я сам, — сказал он.

— С вами разговор другой, — огрызнулся Ларин.

Они прошли в большую комнату — тут, видимо, работал сам Ларин. У окна обычный конторский стол, заваленный бумагами.

— Присаживайтесь! — Ларин будто забыл о своей вспышке, уткнулся в изучение каких-то потрепанных схем.

Максим с интересом наблюдал за подвижным председательским лицом. Тот, видимо, почувствовал готовность слушать, толкнул от себя синьки и стал быстро говорить о каком-то Фетисове, его компании, которую иначе, как шарлатанами, не назовешь. Мало что смету перекрыли в полтора раза, они еще не по тому проекту строят. Но Фетисов — еще полбеды, а вот Клюев — сукин сын, на нем клейма негде ставить, полвагона цемента в «Красный партизан» отгрузил.

— Да вы зря расстраиваетесь, уладится, — попробовал успокоить Максим.

— «Уладится»! — передразнил Ларин. — Само, уважаемый товарищ, ничего не уладится. Коли своих рук не подставишь. — Ларин потянулся было к телефону (он стоял тут же на подоконнике), передумал, отдернул руку. — Простите, а вы, собственно, кто такой?

После всего услышанного вопрос председателя показался невероятным. «Шутит», — подумал Максим. Но Ларин не шутил. Он действительно обнаружил незнакомого человека и сейчас разглядывал его с откровенным раздражением.

— Я журналист, — Максим полез за удостоверением.

— «Журналист», — поморщился Ларин. — А… понятно. Так это к парторгу. В конторе были? Вторая дверь направо. Я занят. Дмитрий, проводи.

— Простите, но мне нужны вы, а не парторг.

Ларин досадливо вздохнул:

— Никаких интервью я давать не буду. В «Красный партизан» поезжайте. Они по районной сводке на первом месте. — Он хотел еще что-то добавить, однако осекся. — Вы, случаем, не из Москвы?

— Угадали, Севостьян Тимофеевич, из Москвы. Письма Улыбина. — Максим вынул конверты и помахал ими в воздухе.

Услышав свое имя и отчество из уст незнакомого человека, Ларин смутился, заерзал на скрипучем стуле:

— Так-так. Вам, я полагаю, известно: все события, описанные в письме, произошли вне нашего хозяйства? Или, может быть?..

— Нет, нет. Речь все о том же.

— Тогда на меня не приходится рассчитывать. Я ведь все понаслышке знаю.

— Да, но на бюро райкома вы голосовали против исключения Улыбина из партии.

— Ах, это, — Ларин машинально потрогал переносицу, взъерошил выцветшие от времени брови. Лицо сразу стало хмурым, сердитым. — Голосовал, — кивнул Ларин. — Ну и что? Я его и в колхоз свой пригласил. Вы ведь у него остановились?

Максим почувствовал на себе назойливый ларинский взгляд.

— У него…

Ларин одобрительно кивнул.

— Выходит, всю историю из первых уст услышали. Это мне вас расспрашивать надо.

Ларин знал все, в этом не было сомнений. Да и Улыбин в своих рассказах если и не говорил о Севостьяне Тимофеевиче открыто, то всячески давал понять, что он, Улыбин, не одинок в своем борении за справедливость. «Есть люди, — говорил Федор Акимыч, грозя куда-то пальцем, — есть. И не абы кто — почтенный народ».

— При всем моем желании я вряд ли буду полезен. Вряд ли, — аккуратные ладони разошлись в стороны, обозначая досадное бессилие Ларина.

«В том, что я сделаю сейчас, есть доля риска, — мысли настроились на неторопливый лад, Максим почувствовал уверенность. — Допустим, Дягилев не прав… Улыбин — не аргумент. Он сам уязвим. Нужен равноценный оппонент. Человек, который всегда на виду. Действия Ларина достаточно последовательны. Старик из тех, кто просто так ничего не делает. Я — его очевидная возможность взять реванш, однако старик не спешит. Почему? Осторожность? Дягилев не скрывает своей неприязни к Ларину. Старик не может этого не знать. Сейчас я задам вопрос. Он равноценен признанию: мы совершили ошибку. До этого момента моя поездка — не более чем желание урезонить Улыбина. Спустя пять минут все обретет иной смысл. А если Ларину не нужен реванш, что тогда? Тогда наша беседа не будет иметь продолжения».

Углов подвинул кресло ближе к председательскому столу:

— Послушайте, уважаемый Севостьян Тимофеевич…

— Ай? — очки упали на кончик носа. Водянистые глаза округлились, и теперь лицо старика имело добродушный, чуточку плутоватый вид.

Ларин держался спокойно, однако покрасневшая лысина выдавала волнение.

— В молчании рассудка нет. Спрашивайте, коли приехали.

— И то верно, — согласился Максим. Он никак не мог поймать взгляд Ларина.

— Севостьян Тимофеевич, а может быть, статья Тищенко ошибочна?

Ларин мельком глянул на Максима, сплел сухие пальцы. Уголки губ обмякли и сползли вниз.

— Это как же понимать? Ваш человек приезжал, ситуацию изучал. Он и рассказ сочинил. А про правильность вы у меня пытаете, человека постороннего. Нескладно получается.

Максим пожалел, что задал свой вопрос. Однако отступать назад было поздно.

— Я только предполагаю, Севостьян Тимофеевич. Улыбин продолжает писать, значит, у него есть какие-то основания для этого.

— Ну уж, основания. За критику еще никто хлеб-соль не подносил.

— Критика бывает разная, Севостьян Тимофеевич. Справедливая, несправедливая.

— Значит, сомневаетесь?

— Нет. Пытаюсь уяснить истинные причины. А вы не хотите мне помочь.

Усмешка у Ларина судорожная: дернулся рот, вспыхнули глаза.

— Помочь можно. С нас не убудет. Поздновато вы совет затеяли, дорогой товарищ. Раньше надо было. А теперь что — дело сделано. Снявши голову, по волосам не плачут, — вразумительно и неторопливо подытожил Ларин. — Дягилев не святой — это уж точно. В нашем председательском деле святому невмоготу. По земле ходить, да чтоб сапог не замарать — так не бывает. За твоей спиной, будь она широкая, узкая, все одно — люди стоят. А значит, во имя их радуйся, во имя их и лютуй, если жизнь заставит. И недруга заиметь не бойся. Недруг, он на жизнь острее смотреть заставляет. А это дело не последнее.

— Ну а Улыбин? — не удержался от вопроса Максим.

— Улыбина понять можно.

— Можно или нужно?

— А это как угодно. Он по злобе бумагу настрочил. В обиде человек всегда тяжел. Ты ему одно, а он поперек. Ты ему другое, он снова поперек. Еще раз попробуешь, а там и сам напрямки ходить разучишься. У них так и получилось. Улыбин ведь не о себе, о колхозном добре заботу имел.

— Я что-то не очень понимаю, Севостьян Тимофеевич. Значит, Улыбин прав?

— «Прав»! Ишь скорый какой. Если бы своей корысти не имел, может, и правоты его поболе было. А так… — Ларин досадливо причмокнул.