Олег Попцов - Без музыки

— Ларин. Где-то я слышал эту фамилию? А, ну да, ну да. Вы мне дневники полярника показывали. Они что же, однофамильцы?

«У старика цепкая память», — Максим не удержался, почему-то посмотрел на руки Шувалова.

— Мне показалось, вы дремлете. Ошибся, значит.

— Ошиблись, — согласился Шувалов. — Свет скверный, глаза устают.

— С Лариным целая история. — Максим еще не знал, что он скажет о Ларине и стоило ли вообще говорить о нем. Шувалов терпеливо ждал. — Старик оказался отцом. Узнал я об этом много позже, когда уже уезжать собирался. Жалел, что дневники в Москве остались.

— Досадно, — сказал Шувалов вслух и опять замолчал.

Максим, собравшийся совсем уходить, снова присел. Кто знает, может, старик разговорится. Главный угадал его настроение, покачал головой:

— После, потом. Я подумаю.

Вот уже третий день, как он чувствует себя лучше. Мысли, заботы, соизмеримые с их важностью, первоочередностью, входят в сознание, глушат боль, пробуждают чувство голода и беспокойства. Ему еще запрещено вставать, но он уже порывается это делать. Негласно, конечно, чаще ночью.

Полумрак, тишина. Дежурная сестра дремлет, уткнувшись в пуховой платок. Кто-то вскрикивает во сне. Но это так — привиделось непривычное, и снова тишина. Сигнальные лампочки над палатами безмолвствуют, уставившись в темноту слепым окном. Удобнее времени не придумаешь, он все рассчитал с вечера. Можно увеличить нагрузку. Вчера он доходил лишь до половины, сегодня одолеет весь коридор. Туда и обратно — двести двадцать шагов.

Уйдет Углов, и он неминуемо станет думать об Углове. Его призывают быть третейским судьей, а ему вот претит эта роль. С какой стати мирить Углова с Кроповым? Если мирить, значит, признать, что они в ссоре. Он склонен считать подобные столкновения нормой, проявлением индивидуальности. В конце концов отношения между творческими людьми всегда сложны. Он предоставил Углову полную свободу действий. Сделал это сознательно. Журналу нужен работающий зам, а не еще один совещательный голос. Ему, впрочем, тоже. Настало время пристяжных делать коренниками.

Рассудил трезво, по-шуваловски: «Беспокойство, тревожное настоящее — гарантия спокойствия и уверенность в будущем. Надо думать о будущем».

Вспомнилась злая шутка Чередова: «В твоем журнале, как в тридевятом царстве. Десять суток скачи, ни до одной границы не доскачешь. Зажирел ты, Шувалов». Он не настроен был ссориться. Все так и закончилось неудачной шуткой. Доказывать обратное — значит принимать всерьез упрек Чередова. Он смолчал умышленно.

Шувалов уже вел переговоры с Угловым. Негласно, на свой манер, потому и упрек Чередова оставил без ответа, не хотел привлекать внимания.

Если по существу, журнал не был его детищем. Вызвали, сказали, что доверяют дело важное. Дали неделю на раздумье. А уже наутро интересовались, как он решил. Он привык к газете, и внезапный переход в иное качество был для него поистине шагом за черту видимого, шагом в неизвестность. Тяготила торопливость, с которой этот шаг был сделан. Какое-то время он пребывал в растерянности. Не мог привыкнуть к размерам материалов, к необходимости ждать выхода номера целый месяц. Кажущаяся простота обернулась стороной обратной. Все написанное, прочитанное он видел на газетной полосе и никак не представлял на страницах журнальных. Перед ним раскладывали листы макета. Он торопел от одного вида их. Ждали его замечаний, советов (журнал переживал затяжной спад). Советы, вмешательство были необходимы. Неспроста же ему поручили это дело. Значит, надеялись на что-то, рассчитывали. Он избегал категоричности, высказывал лишь сомнения. В газете этого было достаточно. Опыт, знания делали его авторитет непререкаемым. Тут, в журнале, было все иначе: ждали указаний. Журнал критиковали за отсутствие последовательности, видели грех в случайных публикациях. Журнал нуждался в стабильности, в равновесии. Его окружали незнакомые люди. Шувалов все время повторял для себя — разные люди. Их молчание естественно. Не принимай его за враждебность, за неприязнь. Неудачи журнала, в них стоит еще разобраться. Не спеши с выводами. Среди немого созерцания, готовности выполнять любые твои указания, пусть даже абсурдные, нет-нет и промелькнет недоуменный взгляд, сочувственная интонация… Сейчас вы на равных. Они привыкают к тебе, ты к ним. Твоя задача — обогнать их, привыкнуть и понять быстрее. Легче всего всех и вся обозначить знаком минус. Не торопись. Здесь достаточно твоих союзников — распознай их.

Это было похоже на напутствие для самого себя. Он так и назвал его — «Моя декларация». Ему много удалось. Журнал уже не лихорадило. Вернулось чувство уверенности. Их изредка хвалили, ругали за частности, но в целом — а его, как редактора, волновал именно итог — состояние равновесия наступило. Если люди уходили из журнала, то без надрыва, без истерики, как бы отдавая дань творческой эволюции — каждому свое. Если приходили, то опять же сознавая весомость предложенного, с чем можно соглашаться или не соглашаться, но уж никак не пренебрегать. Он мог быть доволен собой. Вряд ли он еще раз сменит крышу и займется каким-то иным делом. И годы не те — пятьдесят шесть. Опять же привычка — он из однолюбов.

И вдруг этот взрыв: появление Углова — прямой противоположности ему самому. Как назвать подобное состояние? Живет человек. Все-то у него получается. Может, взлетов нет особых, зато и провалов нет. Вроде как разучился ошибаться. Ему завидуют, на него ссылаются, в пример ставят. А сам он страдает. Гложет червь сомнения: так ли живу? День на день похож, час на час. Хочется ему взорвать спокойствие, знает, что во вред себе, а сил удержаться нет, руки чешутся. И этим он недоволен, и тем. Кругом недоумевают: стареет человек, брюзжит. Угомониться советуют. Слава богу, не мальчик. Глупые призывы. Не к месту и не ко времени. Человек себя на излом пробует. Есть еще порох! Могу не только по течению, но и против могу.

Эти минуты нетерпения будоражили Шувалова, испарина выступала обильная, и он еще долго отходил, мучаясь невысказанной мыслью: с чего начать?

Сейчас он уже не помнит точно, когда и кто обратил его внимание — дескать, есть такой Углов, стоит приглядеться. Многие недоумевали: слишком велика разница в возрасте. На фоне Углова он почти дед. А он шел напропалую. И на вопрос: с кем вы советовались? — отвечал: со своей совестью, совестью коммуниста.

Он не ошибся. Его идея взять молодого зама не осталась незамеченной. Опять заговорили о шуваловской прозорливости, о чутье на таланты. Сам факт, что Шувалов заметил Углова, стал своеобразной аттестацией будущего зама. Максим получил духовный кредит.

…Шувалов сделал усилие, сел. Боль в правом боку еще держалась. Покосился на оставленные рукописи. Очень отчетливо увидел усталое лицо Углова, постаревшее, осунувшееся. Вздохнул. Сегодня зам ему не понравился. Шувалов готовил себя к потрясениям. Это было даже интересно — предполагать, с чего начнет Углов. Привычная схема несколько нарушилась, заболел сам Шувалов.