Олег Попцов - Без музыки

Кропов все время твердит: «Вы должны принять чью-то сторону». Ох уж этот Кропов! Никак не может забыть обиды, считает, что Углов занял его место.

Когда Шувалов принимал журнал, ему говорили: Кропов самолюбив, рефлексивен, подвержен настроению, эгоистичен. Лучше, если вы замените ответственного секретаря. Мы найдем ему место. Шувалов попросил не торопить его. Десять лет совместной работы не прошли даром. Он сумел разглядеть больше. Работоспособен, исполнителен, опытен, осторожен. Нет, он не жалеет о своих решениях, считает их единственно верными. Кропов остался в журнале. Пока он добивался стабилизации, кто-то должен был заниматься повседневной работой. И Кропов работал. Какие идеи он вынашивал, чем руководствовался, насколько был корыстен в своем усердии — это уже другая сторона медали. Он не забыл о ней, когда ему понадобился новый зам. Сказав «а», совсем необязательно говорить «б». Заместителем стал Углов.

Потом была беседа с Кроповым. Многословная, долгая. Он дал ему выговориться. Кропов не выбирал выражения, пригрозил уходом.

Разуверять не стал: «Я бы не советовал. А там как знаете». Реплика подействовала. Кропов осекся, разговор пошел в нормальных тонах. Его решение считали спорным. Старички не скрывали недовольства: «С Кроповым было бы спокойнее». Возможно. Он лично рассудил иначе.

На улице засигналила санитарная машина. Череда мыслей оборвалась. Шувалов вытянул руки, посмотрел на них. Удивила худоба пальцев. Сжал и разжал кулаки.

— «А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой». Справедливо замечена, Михаил Юрьевич, очень справедливо. — Сказал и засмеялся тихим, ровным смехом. Впервые за последние двадцать дней болезни.

Надо выздоравливать.

Они долго стучали в квадратное окошко. Наконец раздался скрежет открывающегося замка (в приемном покое никого не было), створка отлетела в сторону.

— Чего надо?

— К Шувалову.

Старуха приподнялась со стула, и теперь были видны тяжелая, в складках, кожа лба, белый платок, прищуренные выцветшие глаза.

— У него есть уже.

Полонен посмотрел на Кропова, Глеб Кириллович себе под ноги.

— Высокий?

— Нормальный. Брунет.

— Он, — невесело подытожил Полонен.

— Пожалуй, — согласился Кропов. — Поехали домой.

Полонен раздраженно повел плечами:

— Странно, а машины у входа нет.

Максим стоял у лестничного окна. Он сразу узнал нескладную фигуру Полонена. Полонен повернулся спиной к ветру и делал бесполезные попытки прикурить. Стукнула дверь, на улицу вышел Кропов.

Дул сильный ветер, он кружил колкую пыль, рвал листья. Листья тоже кружились и падали сначала на рослого Полонена; их тут же сдувало, они сыпались на плечи Кропову. Листья были похожи на крупный серпантин. Те двое, внизу, о чем-то поспорили, затем пошли рядом. Максим подождал, когда они свернут за угол, и стал спускаться.

По коридору второго этажа шел больной. Громко шаркая шлепанцами, останавливался, кашлял и шел дальше. Максиму показалось, что он знает больного. Лица не было видно, выдавала походка, качающаяся, с упором на ногу, с которой начинался шаг. Храмов! Максим подождал, пока человек поравняется с лестничной площадкой, окликнул его.

Храмов лениво почесал небритый подбородок:

— А… это ты.

— Тоже здесь?

— Здесь, — вяло подтвердил Храмов. — А ты все там же, в издательстве?

У Максима дернулась левая щека. Было неприятно: Храмов не узнал его.

— Там.

Храмов взъерошил волосы, видимо что-то порывался вспомнить. Слезящиеся глаза его были прищурены и выдавали усталое сожаление: «Нет, не то, запамятовал. А может, и не помнил никогда».

— Слушай, — он обнял Максима за плечи, — у тебя, случаем, выпить не найдется?

— Нет. Да и зачем вам?

— Сам не знаю, — Храмов почесал за ухом. — А здесь что же, кто из ваших лежит? — И, не дожидаясь ответа, сам себе кивнул: — Понятно. Пустой ты, значит? Жаль. Пойду к соседям. Может, у них чем разживусь.

— А что у вас?

Гримаса недоумения застыла на отечном лице.

— Душа. — Храмов поднес палец к губам: — Тсс… — Он крутанулся на левой ноге и, чуть прихрамывая, пошел прочь.

Весь следующий день Максим провел на даче, уехал туда последней электричкой. Нина посчитала затею ненормальной, ехать отказалась. В вагоне он сидел один и всю дорогу спал. Когда вышел на перрон, удивился, что не проехал. Темень стояла кромешная. Одинокий фонарь в конце платформы излучал желтоватый простуженный свет. Фонарь периодически гас и зажигался снова. Он пошел на этот фонарь, ногой нащупал ступеньки лестницы, спустился на полотно. Идти дорогой было рискованно: прошли затяжные дожди. От полотна пахло гудроном. Шел осторожно, два раза уступал дорогу встречной электричке.

Когда пришел на дачу, была уже глухая ночь. Долго возился с замком, наконец открыл его; не раздеваясь, рухнул на самодельный топчан и тут же уснул. Просыпался тяжело, почувствовав, что время к полудню. Долго лежал с открытыми глазами. Все думал, почему он здесь. Сквозь закрытые ставни пробивалось солнце. Лучи были похожи на свежеструганые смолистые планки. Свет прозрачный, в нем серебрилась пыль. Максим стал растирать затекшее тело. Холодный воздух стеганул по лицу, перехватило дыхание. Максим улыбнулся солнцу и побежал к пруду.

Его беспокоили события последних дней. Они могли случиться в любое время. Умышленно или неумышленно, но он оказался в кольце. На минном поле. А карты этого поля у него нет. Но он не настроен проигрывать. Ему необходимо сосредоточиться, выделить главное. Возможно, дача не лучшее место. Сейчас здесь холодно, неуютно. Но еще есть лес. Он пойдет в лес и все обдумает.

Ел наскоро, в мыслях уже был там, в лесу. Все, как обычно. На что-то решившись, считал это решение единственным и страшно переживал, что не может немедленно опробовать, проверить идею. Лес стоял хмурый, озябший, переполненный запахом прелого листа. Попадались грибы. Максим приспособил куртку: завязал рукава, получился мешок. Уже через час мешок тянул руку, и только тут он подумал, что грибы ему вроде как ни к чему. Нина ахнет и обязательно скажет: «Господи, кто же их будет чистить?» Вопрос сам по себе нелепый — в кухне их только двое. Если не он, значит, она; если не она, значит, он.

Прислушался к шуму электрички; не угадать, где-то впереди. Забросил мешок на спину и пошел напрямик, сбивая сапогами подшившие сучья.

Конфликт в редакции, Гречушкин, критическая статья — все навалилось разом. Переживания не в счет. Самоистязание, самопорицание — все могло быть, но не сейчас, нет времени. Ему и надо всего ничего — глоток сочувствия. Он пойдет к друзьям. Друзья поймут, найдут нужные слова.

«Да, да, — говорили друзья. — Ты прав, это свинство… Не понравилась повесть — ругай повесть, зачем же обобщать? Сколько людей, столько мнений. Справедливая критика? О чем ты говоришь? Плюнь и забудь».