Олег Попцов - Без музыки

Гречушкин смотрел все время в сторону, избегал настороженного угловского взгляда.

— Отчего так спешно?

Левое плечо Гречушкина еле заметно качнулось?

— Напротив, у меня было время подумать. Тут несколько бумаг, вам надо их подписать.

— Бумаги подождут. Вы уверены, что поступаете правильно?

Гречушкин грустно улыбнулся:

— Мы всю жизнь стремимся делать правильные шаги. Однако на тысячу сделанных шагов в лучшем случае пять правильных.

Максим ничего не ответил, взял стянутые скрепкой листы.

«Заявление. Прошу освободить меня от обязанностей специального корреспондента журнала «Пламя». Причина — утвердившееся желание перейти на творческую работу. В порядке исключения прошу расчет произвести немедленно».

Максим отвернул лист и стал читать дальше:

«В партийную организацию журнала «Пламя». Я, Гречушкин Диоген Анисимович, подал в мае месяце заявление с просьбой принять меня в ряды Коммунистической партии. За это время произошло много событий. Мною совершен ряд ошибок, оправдать которые я не могу. Я по-прежнему остаюсь верен идеалам и помыслам нашей партии, однако вступление в ее ряды считаю для себя преждевременным. Прошу мое прежнее заявление считать недействительным. Выражаю глубочайшую признательность всем товарищам, проявившим доброе участие в моей судьбе. Настоящее заявление прошу разобрать заочно».

Хлопнула дверь, листок дернулся и упал на пол.

Далее следовал приказ № 27 по редакции журнала «Пламя».

В некоторых местах буквы прыгали, выбивались из строки. Судя по всему, Гречушкин торопился и печатал сам. Внизу гнутой скрепкой была прикреплена записка:

«Уважаемый Максим Семенович! Подпишите бумаги — это моя последняя просьба. Уезжаю в Сибирь. Сразу на вольных хлебах будет невмоготу. Как только устроюсь, пришлю запрос. Я виноват перед вами. Простите и прощайте. Д. Гречушкин».

Там же, в стопке бумаг, оказался и обходной лист, где значилось, что в общежитии, библиотеке, кассе взаимопомощи Диоген Анисимович Гречушкин задолженности не имеет.

— Кто-нибудь знает о вашем отъезде?

— Нет, только вы и комендант общежития.

Их взгляды встретились. Первым не выдержал Гречушкин, отвел глаза в сторону:

— Мне пора.

«Он ждет моих слов, а я не знаю, что ему сказать». Максим потянулся за сигаретами:

— Закурите?

— Нет, спасибо.

— Значит, в Сибирь?

Губы скривились, лицо по-прежнему оставалось безразличным, глухим:

— А куда еще? Уезжать так уезжать. Тут, под боком, тоска замучает. Чемодан под мышку — и покатил. А Сибирь — Сибирь далеко. Да и люди там нужнее.

Максим посмотрел на лестницу. Вниз спускались какие-то незнакомые люди — объявили перерыв.

— Вы могли бы вернуться в газету.

Гречушкин кивнул:

— Я думал об этом. Мы вообще многое можем, однако вот поступаем иначе.

— А как же Тищенко?

Разговор не получался. Каждый из них тяготился необходимостью его продолжать.

— Тищенко?! — злая усмешка тронула кончики губ. — Это теперь по вашей части.

— Значит, бежите?

— Я виноват перед вами. Не заставляйте меня повторять это трижды.

Голова Максима откинулась, словно ему хотелось отчетливее разглядеть Гречушкина.

— Пустое, наша вина равнозначна. Вы обманули, я поверил. Эти бумаги, — Максим вяло полистал страницы, — должен подписать Шувалов. Да и потом, он рекомендовал…

— Я прошу вас, — голос Гречушкина дрогнул, стал тише.

— Не понимаю. Вы способный журналист. Ваша жизнь, она была трудной, не всегда справедливой, но…

— Вам этого не понять. Иногда страшно потерять завоеванное. Помните, вы сами говорили — отвыкать от удачи неизмеримо тяжелее, чем привыкать к ней. Подпишите бумаги, формальности тоже займут время.

— Лада знает о вашем решении?

— Нет.

— Ну что ж, раз решили — поезжайте. В подобных ситуациях любой совет некстати. Одна мысль не дает мне покоя: на что и на кого вы надеялись?

Гречушкин сунул руки в карманы брюк:

— Слишком громко сказано. Я попросту не знал, на что возможно и на что невозможно надеяться.

— А сейчас знаете?

Все та же грустная усмешка:

— Догадываюсь. Мощность в одну человеческую силу. На нее. Бывает, знаете ли, такое ощущение: хочется рухнуть в траву, где клевером пахнет, закрыть глаза и все забыть. Прощайте. — У него сухая горячая рука.

— Вы опять ошибаетесь.

Гречушкин уже не слышал его слов. Крутящаяся дверь захватила его и вытолкнула на улицу.

— Ошибаетесь, Диоген Анисимович.

Лада долго не хотела верить, потом сказала: «Господи!», повесила трубку. Пребывал в растерянности и сам Лужин. Последнее время Гречушкин был не тем Дусей Гречушкиным, к которому они все привыкли, посмеяться над рассеянностью которого считалось делом привычным. Сначала всему виной считали историю с улыбинскими письмами, потом путаницу с каналом. Позже все утряслось, а он по-прежнему мрачнел, становился раздражительным.

Лужин еще раз позвонил Ладе, сказал, что собирается ехать на вокзал. Молчание было тягостным, он даже переспросил: «Ты меня слышишь?»

— Слышу, — она плакала, всхлипы были похожи на плеск воды.

— Еще все можно переиграть, — храбрился Лужин. — Я разыщу Тищенко, и мы втроем поедем на вокзал. Не мог же он просто так взять и уехать? Ты меня слышишь?

— Слышу, Игорь, слышу. Ничего не надо. Я поеду сама.

Диоген приехал на вокзал слишком рано. Еще не подали состава, скучающие пассажиры приставным шагом двигались по перрону, желая угадать, в каком именно месте остановится тот или иной вагон. На все расспросы отвечали бравые носильщики, на перроне они были людьми самыми заметными, в стертых фуражках, с начищенными до блеска медными бляхами размером с блюдце или тазик для бритья. «Ста-а-аранись, за-а-ашибу!» — кричали носильщики, сплевывая под колеса грузовых тачек. Говорили носильщики разное, толком никто ничего не знал. Очень скоро в центре платформы было уже не продохнуть, будто подавали не пустой состав, а встречали целинников или открывателей Северного полюса. Те, кому надо было садиться в первые или последние вагоны, стояли именно здесь, посредине, считали, что их тоже не проведешь и уж как ни прикидывай, а половину пути они сэкономили.

Поезд подали с опозданием. Теперь люди знали, куда бежать, и бежали с осмысленной решительностью, перекидывая с руки на руку тяжелый багаж. Диоген пробрался в пятое купе, забросил чемодан с книгами наверх, сел у окна и с каким-то тупым безразличием стал ожидать попутчиков.

Лада шла вдоль состава медленно. Ее толкали, она не обращала внимания. Платформа была чуть ниже вагонных ступенек (вокзал перестраивался), заглядывать в окна было неудобно, приходилось выходить на середину перрона. Тут люди шли сплошным потоком, разглядеть сидящих у окна было еще труднее. Она прошла состав до конца, подумала, что Диоген мог оказаться и в коридоре, а значит, с этой стороны его не увидишь. Лада ничего не собиралась ему говорить, ей просто хотелось посмотреть на него. Своей вины она не чувствовала. В душе было тускло, пусто. Сейчас, выглядывая его подвижную фигуру среди разношерстной суетной толпы, ей вдруг тоже захотелось торопиться, куда-то спешить.