Юрий Петухов - Влюбленные

— Но так же нельзя, Маргарита Алексеевна! Так нельзя!

— Да что же в этом трагического? Десятки женщин делают это и не при таких обстоятельствах…

В эти разговоры включилась и Валентина Семеновна.

И так каждый день, каждый день…

По утрам море покрыто нежной дымкой. Она смягчает горизонт, и все, что видится вокруг, бывает охвачено ее прозрачной голубизной. Голубые расщелины скал, голубой лес на подъеме к Ай-Петри, голубоватые дома в тени монахов-кипарисов… Постепенно солнце высвобождается из тумана, и море начинает сверкать. Каждая волна — зеркало. Прибой ударяется неистово вздыбленной грудью о каменные зубцы и отползает, льстиво изогнувшись в спине.

Нина сидит на берегу, обхватив руками голые колени, и смотрит на море.

Место уединенное. Хаос гранита. Редкие кусты, два-три деревца, но их листья не в силах заслонить палящего солнца. Кожа, обдуваемая морским бризом, потемнела, покрылась пепельным налетом. Тронешь губами — соленая. Возле босых ног, на колкой траве, — книги, защитные очки, полотенце. На берегу не читается. Голубая даль словно вбирает в себя, вызывает оцепенение. И даже плотно смежив ресницы, Нина отчетливо видит мол, знакомые скалы по грудь в пенящейся воде, контуры замерших на горизонте эсминцев.

Она приходит сюда и по вечерам, когда склоны гор делаются аспидно-черными, а огни домов светятся из этой черноты, как отверстия пещер. Невольно приходят на ум воинственные племена тавров, некогда заселявших этот древний берег. Море тускло мерцает. В космах водорослей камни-кругляши выступают из его мертвой зыби, будто головы подплывающих к берегу чудищ. Где-то вдруг по-шакальи завоет сирена — надрывно и голодно. Мечи прожекторов прощупывают каждый выступ берега. И часы бегут, и невозможно освободиться от гипнотизирующего влияния природы — ощущаешь себя ее частичкой.

…Ступенчатой тропой, цепляясь за кусты, на кручу взбежал медно-красный мужчина с выгоревшими лимонными волосами. Он с пляжа, в одних трусах. Увидев одиноко сидящую девушку, картинно замер на обрыве: правая нога, чуть согнутая в колене, поставлена на камень, взгляд устремлен в неопределенную даль; затем пружинисто побежал по тропе к Нине и в трех шагах от нее деланно выразил удивление:

— О! Не думал, что тут кто-то есть. Я вам не помешал?

Нина промолчала.

— Вам не скучно одной?

— Не скучно.

— Что это вы читаете?

Нина снова ничего не ответила, и он сам поднял с земли книги.

— «Илиада» и… глазам своим не верю! — «Конец осиного гнезда». Ха-ха-ха! Антика и детективчик! Странное соседство! И ничего — уживаются?

— Они — да, мы — навряд ли.

— О, вы, я вижу, не из болтливых. Давно здесь?

— С сотворения мира…

Холодность и колкость ответов дают почувствовать, что знакомство не состоится, и мужчина уходит чуть раздосадованный, прыгает с камня на камень.

Нине до отвращения надоели подобные диалоги, и она предпочла пляжу это диковатое место. Впрочем, и здесь покой не гарантирован…

Перед обедом Нина спускалась к морю и купалась. Леденящий холод еще не обогретой воды приходилось побеждать резкими, сильными движениями. Выйдя на берег, снимала резиновую шапочку и молча шла через пляж к себе, на скалистую кручу.

У Нины не было знакомых, и она их не искала. Только с хозяйкой дома, у которой снимала комнату, сошлась поближе. Старая одинокая женщина часами дремала, сидя на ступеньках крылечка возле канатостволой глицинии. Вернувшись с моря, Нина помогала ей готовить обед, и Ганна Николаевна неторопливо рассказывала про свое житье-бытье, и про радость, и про горе, но всегда словами одинаково ровными и бесстрастными.

— Уж и не знаю, Ниночка, когда мои деды-прадеды приехали сюда из России. Одному богу ведомо. Только давно. Очень давно, при какой-то царице… Дом-то мой перестроен, а был тут ранее старый, с окнами во двор, и принадлежал он турку. Когда турок выгнали, был он даден моему прадеду за долгую службу на флоте. Да, на флоте… В нашем роду все моряки, и мой муж, и сыновья. Море-то сызмалетства в глаза глядит, сманивает…

В войну Ганна Николаевна осталась одинокой. Муж и два сына погибли под Феодосией. Были десантниками.

— Поначалу-то немцы даже ласковыми прикидывались. Как понаехали на машинах, на танках, все в пылище, грязнущие. Кричат: «Крим! Крим!» Сбрасывают амуницию — и в воду. Они так предполагали: на севере будем воевать, а в Крым — на отдых. Оттого нас, местных, и старались приручить. Только мало они нашли тут слуг, недолго погоготали со своими шлюхами. Как наши с гор начали шерстить! То дорогу взорвут, то колонну обстреляют. Фрицы осатанели. Комендантский час установили. После семи из дому никуда не смей. Телефонные провода понавешали, и если кто их напротив твоего дома перережет — тебе отвечать. Расстреляют. Да… А пуще всего голод донимал. Голод, Ниночка… Два раза я в степной Крым, в Саки ходила. С тачкой. Барахлишко кое-какое погружу и на пшеничку менять. Обратно-то шла ночами, боялась, что отберут… А партизан было немало. Немало, Ниночка. И одежду мы для них собирали, и еду. О-ох, сколько их там порасстреляно… — и Ганна Николаевна указала взглядом в сторону зубцов Ай-Петри. — А двух братьев у нас на площади повесили. Приметь акацию, как будешь проходить возле почты. Зимой повесили, а по весне она ни единого листочка не выпустила. Так и стоит черная…

Какое удивительное совпадение, подумала Нина. Конечно, совпадение, а Ганна Николаевна говорит об этом, как о чем-то само собой разумеющемся, и для нее было бы противоестественно, если бы акация по весне расцвела.

— Что же я все свое да свое… Почему, Ниночка, ты мне ничего о себе не расскажешь?

— Мне не о чем, — отвечала Нина, мрачнея.

— Так уж и не о чем?

— Вы рассказываете о Крыме, о партизанах, у вас свое и общее вместе, потому и слушать интересно. А вот у меня… только свое.

Несколько раз Ганна Николаевна пыталась узнать что-нибудь о своей странной квартирантке, но безуспешна. Привез ее сюда отец, если посчитать, месяца два назад, когда на севере, в России, еще зима была. «Видать, избалована, коли в такую рань на юг. — Но присмотрелась и решила: — Больна. Не иначе». Бледненькая, и ничего-то не ест. Отец ей и то, и другое, а она будто не слышит. Глаза в темных впадинах, большущие. Сидит тихо-тихо, а потом как вздохнет — глубоко-глубоко. Недели через три отошла немного, и отец уехал, наказав приглядывать за ней.