Леонид Степанов - Бранденбургские ворота

— Вы сами, господин лейтенант, знаете, что такое воинская присяга.

— Присяга — кому? Людоеду Адольфу Гитлеру?

Майор поморщился, как от зубной боли.

— Где теперь эти эсэсовцы?

— Трусливо скрылись в разгар боя.

— А полковник Заттлер?

— Полковник тоже.

— Ладно, далеко не уйдут. Следуйте дальше, — обратился Бугров к сопровождающим колонну.

— Есть! — козырнул тупоносенький конвоир.

Он с нескрываемым восхищением таращился на лейтенанта из-под своих мочальных ресниц. Этак запросто говорить на немецком языке! Сам главный фашист отдал лейтенанту честь! Восторга новобранца ничуть не поубавили нашлепки из подорожника на вздутой щеке Бугрова.

Покалеченный «студик» кое-как завели и тронулись полегоньку по лесным дорогам дальше. На трофейной карте Бугров без труда определил: через какой-нибудь час они будут в штабе полка.

Из леса на дорогу вышел немец с карабином. Поднял руку. Бугров, сидевший рядом с шофером, остановил машину. Солдаты без команды выскочили из кузова, встали с оружием наготове по обе стороны. Немец с погонами ефрейтора, почти старик, подошел к Бугрову и протянул ему карабин: «Schluß!» [21] Конец. Хватит. Потом сердито крикнул кому-то в кусты:

— Raus, Schweinehund! Schnell! [22] Вылезай, свинья собачья! Живо!

Из зарослей вылез другой немец — толстый, лысый, без мундира и фуражки. Нижняя рубаха его была перемазана болотной грязью, а обгоревшая на солнце лысина от множества комариных укусов стала розовой и пупырчатой.

— SS-Oberst Sattler! [23] Полковник СС Заттлер! — представил его ефрейтор.

— А-а! — догадался Петлай. — Самая главная гнида? Ну, уж теперь, лейтенант… отведу душу!

— Я тебе отведу! — осадил Бугров. — В штаб дивизии свезем его. Сажай в кузов. Отвечаешь головой. Понял?

Петлай и немецкий ефрейтор «помогли» полковнику взобраться в кузов: он влетел туда словно жаба, подкинутая палкой, и громко шлепнулся на железное днище.

К вечеру разыскали свой полк. Пленных в штаб повел сам Бугров. Петлай, который дорогою успешно объяснялся с ефрейтором на пальцах, наставительно сказал комвзвода:

— Ты, лейтенант, растолкуй там: ефрейтор — он ничего фриц. Рабочий, видать, человек. На руках-то, глянь, мозоля. И вообще… Таких, он говорит, как этот плешивый боров, — Петлай показал в сторону полковника, — надо пук-пук.

— Пук-пук! — охотно подтвердил ефрейтор и энергично пошевелил согнутым указательным пальцем.

К штабу полка шли по узкой тропинке меж редких сосен. Разбухший полковник впереди враскоряку — он совсем обезножел, — за ним ефрейтор — этот шагал бодро и невозмутимо, словно никаких особых перемен в его судьбе не произошло.

Бугров спросил ефрейтора напрямик:

— Вы коммунист?

— Нет. Католик.

— Но… антифашист?

— Я — против войны.

— Давно?

— С самого начала войны.

— Чем занимались раньше? Где работали?

— В городской шпаркассе [24] Сберкассе. . Контролером.

— А мозоли?

— Это от военной лопаты, будь она трижды проклята! За три года земли перекопал целую гору.

— И все чужую?

— Чужую. И зазря. Ничего не заработал на старости лет.

Полковника Заттлера увезли в штаб дивизии, а ефрейтора Ханса Шнитке оставили в полку, чтобы передать потом в общую маршевую колонну военнопленных.

Направляясь в медсанбат, где можно было смазать йодом ранки на лице, Андрей увидел Петлая. Тот нес котелок щей и полбуханки хлеба. На бревнах, заготовленных для дзота или землянки, сидел Ханс и пришивал к своему грязному голубоватому мундиру невесть откуда взявшийся целлулоидный подворотничок.

Когда лейтенант шел обратно, Петлай и немецкий ефрейтор уже дохлебывали щи из одного котелка. Петлай орудовал самодельной деревянной ложкой, немец — алюминиевой, складной, спаренной с вилкой. Работали раз за разом, как кузнецы у наковальни — неторопливо и сноровисто.

— Ну, как щи — гут? — благодушно спросил Петлай, пошабашив и облизав ложку.

— Гут! — одобрил немец, вычерпывая остатки.

— Щи хлебать не то, что людей убивать. Дело приятное.

— Яволь! — поддакивал Ханс Шнитке.

— Так бы нам и жить всегда. Мы вам, к примеру, кислой капусты или грибов сушеных, гречки. А вы нам, скажем, пива. Оно у вас, слыхать, крепкое — с градусом. Гут?

— Гут!

— Или так: я твоей бабе белок в тайге настреляю на шубу, а ты моей бабе — платье заграничное со всякими бантиками. Или обувку на тонком каблуке. Мы б с тобой договорились. Без обмана. А? Договорились бы? Ну?

— Яволь! — соглашался Ханс.

— Ну, вот и гут! Гутее некуда. — Петлай сунул свою деревянную ложку за голенище. А Ханс вытер складную алюминиевую ложку специальной тряпочкой и уложил в дерматиновый футлярчик.

Летом 1942-го в письме к матери из училища, куда Андрея направили после второго ранения, намекнул он, что задержится месяца на три в том городке, «который был нарисован у нас на календаре». Хитрость удалась: военная цензура слова о календаре не вымарала, а мать догадалась, где именно находится сын. Примчалась к нему в Вольск, не побоявшись никаких дорожных трудностей.

Увидев, какая она стала старенькая и слабенькая, проклял Андрей себя за то, что побудил ее на столь дальнюю и тяжелую поездку: поезда шли переполненные, подолгу стояли на перепутье, пропуская военные эшелоны. Две недели она голодала, натерпелась в дороге всякого страха и лиха. Но сама не пеняла ему, а напротив, была счастлива бесконечно увидеть сына.

Только в минуту встречи понял Андрей, как любит он мать — единственную и ни с кем не сравнимую! Гладил нежно седые прядки, выпавшие из-под платка, целовал ослабевшие худые руки, которые так много сделали для него.

Ввиду особого случая дали курсанту Бугрову увольнительную на целых четыре часа. Они ушли на высокий берег Волги, сели там на траве перед раздольной глубокой рекой. Было тепло, но снизу от воды задувал свежий ветерок, Андрей укрывал мать своей курсантской шинелькой, а она улыбалась и хвалила его за то, что он учится на командира и получил уже, как отец, почетный орден за храбрость.

Мать привезла гостинцы: каравай ржаного крестьянского хлеба, четыре вареных яичка и жухленькое яблочко. Все это выменяла на какой-то уцелевший чудом довоенный «ширпотреб». А сама в дороге ничего почти не ела.

Стараясь казаться веселой, рассказывала смешную историю про Феньку-самогонщицу и ее хамоватого Долдона.

В тревожные дни сорок первого, когда Гитлер подошел к Москве, нашлись еще такие, кто захотел поднажиться, прихватить в суматохе чужое. Вот и Долдон замыслил обворовать Феньку и сбежать от нее подальше. Забрался ночью в чулан, где сожительница прятала запасенное добро: мыло, спички, швейные иголки, — стал набивать большой мешок. А неусыпная Фенька тут и нагрянь! Протянула своего хахаля сковородником и завопила: