Леонид Степанов - Бранденбургские ворота

Откуда-то появился морячок Опанас Танцюра. Из-под больничного халата выпирает согнутая в локте железная рука. Похожа на автомат. И сам он в белом больничном халате словно десантник сорок первого. Так приходили к Андрею ребята из Особого комсомольского батальона, когда он был ранен.

Морячок подмигнул бесстрашным глазом и со стуком выложил на тумбочку пяток примороженных яблок.

— На Зацепском рынке купил! Ну, на чем подорвался? — спросил, садясь на стул верхом. — Излагай!

Андрей молчал. Трудно было разомкнуть высохший рот, двигать языком, говорить. Опанас понял, помог ему:

— Сказали: «Переутомление». С таким диагнозом, братишка, весь наш партком можно сюда положить. На-кось яблочко! Погрей маленько. Помнишь, как промерзший хлеб в траншеях отогревали?

Андрей помнит: прокопченная землянка, печурка, сделанная из перевернутого ведра, на жестяном донце отогреваются кусочки ржаного солдатского хлеба. Пахнет вкусно — как в крестьянской избе…

И он заговорил — будто затвор автомата с предохранителя сорвался:

— Выступаем на партсобраниях… Говорим правильные слова… Перед заводскими рабочими выступаем, рассказываем о международном положении. На все вопросы отвечаем. По убеждению своему, открыто, честно…

Он так же внезапно умолк, как начал.

— Ну? — заинтересовался Танцюра. — Давай дальше.

— И они тоже.

— Кто они?

— Они! Не знаю, как их назвать. Которые — не мы. Они тоже говорят правильные слова. Провозглашают те же святые принципы, что и мы с тобой. Вроде бы борются вместе с нами за одно дело.

Он опять умолк.

— Ну, договаривай, раз начал.

— А на самом деле только делают вид, что борются. Святые принципы для них всего лишь маскировочная сетка. Разглагольствуют об одном, а живут совсем по-другому.

— Есть. Водятся, — сказал Танцюра, — отрицать нельзя.

— Почему ж такое возможно, Опанас? Чтоб стяжатель, выжига, кулак — и носил в кармане партбилет?

— Дело временное, Андрюха.

— И почему у них сила? Возможности? Каких нет подчас у честных людей?

— Недолго так будет. Почистимся. Поправим. Отберем у них рычаги и рубильники.

— Ты уверен?

— Как в том, что море — соленое. Историю, брат, на кривой не объедешь. У нее свои законы. Их никто отменить не может. Они самые неукоснительные.

Опанас подошел к окну. Открыл его одной рукой, шумно, но ловко.

— Как другу советую: не делай глубоких обобщений на мелких местах. Некий склизкий тип отбил дешевую бабенку…

— Опанас! Прошу!..

— Спокойно! Дыши глубже. Закаляйся, как сталь.

— Я уж, кажется, того — перекалился…

— Не гнуси. Из тебя еще такого человека можно сделать — сносу не будет. Вкуси яблочка-то.

Опанас сел на кровать, тоже взял упругое холодное яблоко, со скрипом откусил.

— Помнишь, Андрюха, как в конце войны «махались» трофейными часами и зажигалками? Так вот: давай махнемся с тобой?

— Что на что?

— Твою разнесчастную любовь на мою культю.

— Хм!.. Что тебе культя? Ты и с одной рукой удалец.

— Не ври, братишка. Зачем? Не уподобляйся иным писателям, которые изображают нас, военных инвалидов, в опереточном стиле. Горькая это планида, и главное — пожизненная. Сколько раз на день отмечаю: это не для тебя, Опанас. Это тоже не для тебя — для них, для двуруких. Штангу не жиманешь. На гитаре, как бывало, не сыграешь. Девушку любимую и то как надо не обнимешь… Так-то, Бугров. Мне бы твои заботы!

В самом модном ресторане столицы начинался шикарный свадебный банкет, устроенный Яковом Спиридонычем Поздняковым для единственного сына. Ресторан находился в гостинице, построенной на месте бывшего «Яра», где любили некогда кутить московские купцы. И по воле случая — аккурат напротив достопамятного ипподрома, куда в довоенные времена похаживали два приятеля: Яшка Хлопотун и Иван по прозвищу Козак Крючков.

Теперь, лет пятнадцать спустя, восседает Поздняков-старший за роскошным банкетным столом в полной красе — в меру располневший, с легкой проседью в волосах, со значительным выражением лоснящегося лица. Рядом с ним заняли места такие же видные и сановитые сослуживцы.

Гости со стороны невесты, напротив, люди совсем простые: отец — инвалид труда, мать — фабричная швея, два дяди невесты — штамповщики с завода «ЗИС» с женами-домохозяйками, незамужняя тетя — кондукторша трамвая.

Длинные столы составлены в виде буквы «П». Самые почетные гости сидят в центре. Слева заняли места однокурсники жениха и невесты (не все, разумеется). За правым столом — часть институтского руководства, профессуры и некоторые представители общественных органов. Среди них, как ни странно, однорукий морячок Танцюра.

Ради торжественного случая Опанас принарядился, надел свой выходной мичманский мундир с орденами и поблескивающей Золотой Звездочкой. С двух сторон его подпирают плечами еще два Героя Советского Союза — Вилен Вольнов и Сурен Качатрян, один артиллерист, другой летчик-истребитель. Вместе они как бы представляют три рода войск. И Поздняков-старший еще в начале свадьбы не преминул обратить на это внимание своих коллег:

— Смотрите, какие орлы сидят! Товарищи моего Георгия.

Прозвучали обычные свадебные речи, прокричали традиционное «го-о-орько», и тут морячок Танцюра поднялся со своего места. Призвав к вниманию, он представительским голосом произнес:

— Прошу прощения за нарушение устоявшихся традиций. Есть особый тост.

Гости одобрительно зашумели, захлопали в ладоши, закричали: «Просим!», «Давай!», «Героям слово!»

Наконец в большом зале с колоннами и с высоченным потолком воцарилась тишина.

— Мы предлагаем… — твердо произнес Танцюра и сделал многозначительную паузу. В левом, живом кулаке он словно гранату сжимал фужер с пенистым шампанским. Правым, железным — как за столом партсобрания — крепко упирался в белоснежную скатерть. — Мы предлагаем выпить за солдата великой войны, за честного человека и настоящего коммуниста…

Поздняков-старший одобрительно кивал головой. Раскрасневшееся лицо его выражало полное удовлетворение.

— …за Андрея Бугрова!

Три героя залпом выпили шампанское, дружно хлопнули бокалы о паркетный пол и торжественным шагом — в ряд — пошли к выходу.

На открытую форточку села бойкая черно-желтая синичка. Бесстрашно и задорно тинькает на весь Карлсхорст — радостно оповещает всех, что там, на вершине сухой и колючей акации, где она только что побывала, уже пахнуло весной. Припожалует скоро весна в Берлин! Радуйтесь все!

За широким окном знакомая до мелочей картина: подрезанные саженцы яблонь, увязнувшие в зернистом, сером от копоти снегу, проволочные заборы и пестрые мансарды «кляйнгертнеров» — мелких садоводов, большей частью одиноких берлинских стариков, переживших войну.