Леонид Степанов - Бранденбургские ворота

Старик мечтательно покачивает величавой головой. Седые пучки за ушами похожи на платиновые антенны — они улавливают будущее.

— Пожить бы еще лет тридцать. Увидеть, как преобразится политическая карта мира…

— Вы должны! Вы заслужили это! — горячо вырвалось у Бугрова.

Майер усмехнулся:

— Нет уж, это привилегия вашего поколения. А у нашего свое счастье. Вам, может быть, и не понять его до конца… После стольких лет борьбы, мук, сомнений увидеть своими глазами нашу немецкую рабоче-крестьянскую республику!

Старик откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. Пергаментное лицо словно бы освещено изнутри.

Прошла минута. Андрей забеспокоился: его же строжайше предупреждали! Но профессор успокаивающе поднял руку:

— Ничего!.. У меня бывает… Отдохну немного… Никудышный я стал боец:

«Нет! Неправда! — возразил про себя Андрей. — Ты, геноссе, настоящий боец! Ты борешься так, как не могут тысячи молодых здоровенных парней. Твои книги — это целая армия умных и отважных борцов. Они будут драться еще долго после того, как тебя не станет. До полной нашей победы!»

Но вслух он не посмел так сказать — рискнул только улыбнуться и взглянуть на отпечатанную страницу, лежащую на пюпитре.

Старик слабо усмехнулся синеватыми губами:

— Я не писатель, геноссе Бугров. Я — свидетель. Пишу не для славы и не для денег. Долг огромен, а сил остается мало. Только бы успеть рассказать о своем времени… А там летопись продолжите вы — молодые журналисты, писатели, ученые.

Он достал из коробки какое-то лекарство. Андрей хотел помочь профессору налить воды из графина, но тот жестом остановил его:

— Нет, нет, геноссе Бугров. Не трудитесь. Мне нужны физические упражнения. Без них я давно бы лежал пластом. Правда, когда-то я поднимал двухпудовые гири, бегал на лыжах, взбирался на вершины Альп… Вместе с Августом Райнером. Другом моей юности. Мужем Катрин…

Бугров взглянул на старика: как внезапно он назвал это имя! Случайно?

— Она ушла из богатого дома. Познала нужду и тюрьму… Мы оба любили ее, но женой Катрин стала ему — Августу! Он умер молодым… Оставил троих детей…

Андрей молчал, напряженно ждал, когда старик продолжит свой рассказ.

— Я посильно помогал детям, когда Катрин была в эмиграции, пока сам не угодил в тюрьму. Бруно подростком пошел на завод, кормил и учил сестер. Потом я надолго потерял их из виду… Слышал, что Бруно был арестован, брошен в концлагерь… В Заксенхаузен… После войны я не видел его…

— А Катрин Райнер? — вырвалось у Андрея. — Вы видели ее?

— Да. С ней мы встретились еще один раз… В конце сорок пятого. Она вернулась из Сибири. Рассказывала, как жила там в маленьком заснеженном поселке. Учила русских детей.

Пепельные губы свела судорога. Андрей испуганно привстал со стула. В приоткрытой двери показалась Регина. В руках у нее приготовленный шприц.

— Простите меня! — горячо взмолился Андрей. — Мне не нужно было!..

— Помогите. Подержите руку.

Она привычно подняла рукав рубашки, Андрей увидел иссохшую бесцветную кожу с синими и черными пятнами от инъекций, давние побелевшие шрамы от пыток.

Сделав укол, Регина отложила шприц и укутала отца пледом.

— Теперь он будет спать, — сказала она. — Пойдемте со мной. Я вам дам адрес одной из дочерей Катрин Райнер.

— Она живет в Берлине?

— Да. У нее фамилия мужа — Кампе. Фрида Кампе…

Найти Фриду Кампе оказалось не так-то просто: от разбитой бомбежкой и разобранной на кирпичи улицы осталось только название. К тому же на трех бараках был один и тот же номер. К счастью, Бугров увидел в проулке пожилую женщину с палочкой.

— Знаю, знаю. К ней муж вернулся из плена. Теперь она в семейном бараке живет.

Немка проковыляла до угла, откуда был виден семейный барак, и, указав палочкой, подробно объяснила:

— Видите три двери? Войдете в среднюю, пойдете по коридору и посмотрите на левую сторону. Там написано. У семейных насчет этого полный порядок.

Андрей поблагодарил и через минуту стоял перед обитой клеенкой дверью, на которой была прибита фанерная дощечка со свежей надписью: «Вильгельм Кампе. Электрик».

Звонка не обнаружил. На стук открыла женщина лет сорока, которая, судя по всему, собиралась приняться за стирку: рукава ситцевого платья засучены по локоть, волосы прихвачены косыночкой.

— Простите! — пробормотал Андрей. — Я к вам… так невпопад.

— Ко мне? — удивилась женщина.

— Вы Фрида Кампе?

— Да.

— Тогда к вам. Дело в том, что я хорошо знал Катрин Райнер. Она была моей учительницей. В Москве. Я — русский журналист.

— Вот как?.. Проходите, пожалуйста.

Женщина пропустила нежданного визитера в небольшую комнату, тесно заставленную случайной мебелью. Треть ее занимала кровать — широкая, с металлической сеткой и медными шишечками. Рядом стояли два аккуратно свернутых красных тюфяка: видно, кто-то спал на них ночью, расстилая прямо на полу. В один из углов вместилось кожаное кресло, некогда шикарное, но теперь лопнувшее в нескольких местах и залатанное коленкором. В другом углу стоял самодельный кухонный стол с примусом. Он же, судя по всему, был и обеденным. Обстановку завершали три разностильных старых стула. «Все, наверное, извлечено из развалин, — подумал Андрей. — Из ничейных квартир».

— Присаживайтесь вот сюда, — Фрида выбрала стул покрепче. — Извините, живем… тесновато.

— Ничего, сейчас так многие живут. И у нас то же. Я ненадолго. Мне нужно кое-что спросить у вас.

— Хотите, я кофе поставлю? — предложила Фрида неуверенно. — Только кофе у нас не настоящий — эрзац.

Немецкое слово «эрзац», знакомое еще с войны, прозвучало сейчас по-новому. Тогда было приятно читать в газетах о том, что продовольствие в рейхе кончается и немцы перешли на «эрзац»: едят колбасу из опилок, лярд делают из отработанного мазута, кофе из желудей. Теперь о том, что Фрида и ее двое детей голодали во время войны, Андрею подумалось с болью.

При свете лампочки, свисавшей с потолка и прикрытой самодельным абажуром. Бугров разглядел Фриду получше. Она ничем не походила на свою покойную мать — значительно выше ростом, шире в плечах, волосы светло-русые, усталые глаза не то голубые, не то серые.

От кофе он отказался.

— А вы мало похожи на свою мать.

— Мы с сестрой Бертой — «папины». А Бруно был «мамин»: такой же темноволосый и черноглазый. Но ростом он удался в папу — высокий был.

— Я слышал, что ваш брат погиб в концлагере?

— Наверное. Мама пыталась найти товарищей Бруно, но безуспешно. Они тоже погибли. А про маму… вы знаете?

— Подробно — нет. Я, собственно, из-за этого и пришел. Она меня учила немецкому языку. Да и не только языку.

— Вы очень хорошо говорите по-немецки.