Леонид Степанов - Бранденбургские ворота

Когда начинает мерещиться подобное, то уж лучше не спать вовсе. И стараться вспомнить что-нибудь по своей воле — не по капризу памяти…

Однажды отец остановил в коридоре Катеринушку и смущенно попросил:

— Вы моему белобрысому спуску не давайте. Немецкий язык он должен изучить на ять. Когда поднимутся германские пролетарии, то сразу понадобятся толмачи, которые немецкий язык знают. Нам нужно будет побыстрее столковаться с вашими товарищами. Верно я понимаю, товарищ Райнер?

Катеринушка одобрительно кивала белой, как хлопок, головой:

— Ошень вер-рно, геноссе Бугров! Ошень! — И категорически уверяла отца: — Будет, геноссе Бугров, ваш сын говорить по-немецки, как… geborener [11] Урожденный. … как уродивший берлинец! Ему есть необходим только два лета. — Учительница показала два растопыренных пальца. — Будет!

Катеринушка ушла из профинтерновского общежития и живет теперь в одной комнате с Петром Антонычем. Не то чтобы они «поженились», как с кошачьей улыбочкой сообщила Фенька. Какое там жениться, у Катеринушки уж внуки есть в Германии, а Котомкин насквозь больной. Просто у них хороший товарищеский союз. Так им, старичкам, легче жить и работать.

Катеринушка взялась ухаживать за Антонычем, словно заправская сестра милосердия. Преобразила его жилье неузнаваемо: комната стала просторной и чистой. Сам он щеголяет в наглаженных брюках, побритый и подстриженный. Даже кашлять стал вроде бы поменьше.

Намеревалась чистоплотная немка навести порядок и в «местах общего пользования», попыталась организовать в квартире понедельное санитарное дежурство. Но не тут-то было: Фенька-самогонщица и немая Акуля объявили ей бойкот. «График дежурств по неделям» Фенька порвала в клочья и бросила в унитаз. Наблюдавшая за этим Акуля одобрительно гыгыкала и стучала себя в лоб перстом, давая понять, что у долгоносой заграничной старухи «не все дома».

Катеринушка не стала вывешивать новый график, но продолжала вести свою «неделю» самым добросовестным образом. Вооружившись щетками и тряпками, натянув красные резиновые перчатки, она доводила «места общего пользования» до высшего градуса чистоты. Не уступала чистоплотной немке и добросовестная во всякой работе Пелагея Бугрова. Она тоже любила чистоту и никак не могла допустить, чтобы иностранка превзошла ее, русскую женщину, в таком простом и привычном деле. Но Фенька с Акулькой все делали «чистюлям» назло: расплескивали у раковины воду, роняли кожуру от картошки на кухонный пол, разбрасывали по входной лестнице сор из поганого ведра. А когда этого показалось мало, нарочно засорили бумагой уборную.

На этот раз помог Козак Крючков, вернувшийся с завода. Он принес с чердака длинную толстую проволоку, прочистил трубы, а потом выдал походя зловредной Феньке хорошего «леща»:

— Это тебе от имени мирового пролетариата! За твой сволочизм!

— Что ж нам теперичи — и не шаволься? — пищала обиженная Фенька. — Фатера, чай, не ейная, а обчая.

Сама Катеринушка подлые выпады Феньки и Акульки относила на счет «проклятого царизма».

— Как ужасно, — объясняла она Пелагее Бугровой, — был деформирт русский женщина в реакционной самодержавие. С такой, как Фенька и Акулина, надо ошень много работать. Ошень сильно надо просвечивать их. В конце концов они будут сознательный и замешательный женщина! Будут!

Запомнилось одно из воскресений, точнее говоря, выходных, потому что месяцы тогда делились на пятидневки. Фанерная дверь в комнату Антоныча приоткрыта. Застелив стол газеткой, Антоныч и Катеринушка чаевничают и неторопливо беседуют. Катеринушка пьет морковный чай из единственной гостевой чашки, а сам Петр Антоныч — из помятой алюминиевой кружки, побывавшей с ним на «вечном поселении». Зубов у стариков осталось маловато, и потому они размачивают черные сухарики в кипятке, посыпают их сахарным песком с чайной ложечки и посасывают, словно леденцы.

— Нет, Катя, — мягким глухим тенорком возражает Петр Антоныч. — Ленин хорошо представлял себе участие народа в управлении государством…

Слушать интересно, хотя Андрей понимает далеко не все, о чем говорят старые коммунисты. Подметая веником пол, он нарочно подбирается как можно ближе к полуоткрытой двери Антоныча. Но в это самое время снизу по лестнице начинает подниматься пьяный Долдон. На предпоследней площадке он падает и ползет по ступенькам на карачках, к раскрытой настежь квартирной двери.

Андрюшку распирает от смеха: Долдон добрался-таки до верхней площадки и там наткнулся на дремавшего балуевского кота. Сердитый кот угрожающе раздулся и зашипел. Долдон ухватил кота за хвост — тот отчаянно рванулся, оцарапал пьянчуге рожу и с душераздирающим воплем помчался вниз по лестнице. Долдон тоже заорал, грязно матерясь.

Из своей комнаты показался Козак Крючков, отдыхавший после смены, ударом кулака оборвал паскудную брань. Схватив Долдона за ворот пиджака, потащил его вниз по лестнице, словно мешок с отрубями.

Долдон рычит и стонет, а отец, как всегда, выдает ему походя титулы среднего рода. Бросив пьянчугу во дворе около помойки, поднес к его опухшей, расцарапанной роже жилистый кулак с сабельным рубцом:

— Лежи, хамло!

— А в че-чем де-дело? — начал храбриться Долдон, когда Козак Крючков почти скрылся в дверях дома. — А шо такого? На каком таком праве?!

Фенькин сожитель долго лежит у помойки, скучает, отмахивается от жирных синих мух. Через полчаса Андрюшка пробежал мимо него к Москве-реке.

— Эй, ты, белобрысый! — позвал Долдон. — Подь-ка сюды. Скажи моей Феньке, чтоб булавку дала английскую. Все пуговицы вон… твой родитель… на ширинке оборвал.

Грянула мировая война. Это было непонятно и совершенно ни к чему. Верх взяла не Германия Тельмана, как предсказывали многие знающие люди, а наглая шайка Гитлера. Ей удалось на немцев надеть шинели вермахта и с легкостью необыкновенной захватить половину Европы. Теперь гитлеровцы крикливо бахвалятся своими победами и грозятся покорить весь мир.

Но еще прежде чем гитлеровский рейх начал мировую войну, в личной жизни Андрея произошло нечто такое, что внесло в его душу немалое смятение и отразилось на последующей судьбе не меньше, чем война.

Началось с того, что тяжело заболел и умер на руках верной Мышки-Катеринушки старый большевик Петр Антоныч Котомкин. Хоронили его всем переулком. Пришли, кроме того, многие люди из других мест Москвы, знавшие Антоныча еще до Октября — по подпольной борьбе, по сибирской ссылке, по тюрьме. Пришли и те, кто работал с ним в роно. Духового оркестра не было, надгробные речи на Калитниковском кладбище прозвучали как-то невнятно — никто не произнес тех самых задушевных справедливых слов, которых заслуживал покойный. И этого не мог снести Козак Крючков. Оратором он был никудышным, сам это понимал и потому вместо речи запел срывающимся голосом скорбную и гордую песню русских революционеров: