Леонид Степанов - Бранденбургские ворота

Без комфорта Андрей обошелся бы: ему приходилось спать и в снегу, и в болоте, но не хотелось ставить в неловкое положение нового приятеля. Найдутся, может быть, такие, кто косо посмотрит на гостеприимство Ханса.

Распрощавшись с Вальде и пригласив его к себе в гости, Бугров отправился обратно в Берлин. Не сразу нашел нужную дорогу, выводившую из лабиринта развалин на автобан, но зато потом ехать стало легче. По прямой он мог даже на своей старенькой «Победе» развивать скорость почти в девяносто километров.

Настроение постепенно поправлялось. Нажимая на железку акселератора, Бугров вспомнил школьное: «И какой же русский не любит быстрой езды!..» Усмехнулся: не раздольная степь расстилалась вокруг, а немецкие клочковатые поля с крохотными перелесками, не вожжи зажаты в руках, а железный вибрирующий руль. Но пьянящая радость от быстрой езды была все та же, что и у тех русских прадедов, которые увековечены в песнях. Та же, что у отца, когда он мчался в атаку впереди своего лихого эскадрона.

«В небе ясном заря догорала…» — пропел с чувством Андрей строчку из любимой отцовской песни. Но продолжать не стал, только вздохнул глубоко.

Вспомнился недавний, похожий на сегодняшний закат в Берлине. Он шел по Унтер-ден-Линден от центра города к зданию представительства. Солнце спускалось точно за Бранденбургскими воротами и подкрашивало дома и деревья в красноватый цвет. Из-за того что последние лучи били прямо в глаза Бугрову, лица встречных людей виделись смутно, и потому он не сразу узнал Анечку. К тому же на ней было незнакомое элегантное пальто с высоким воротником и модная шляпка.

Анечка остановилась от неожиданности, крепко сжала никелированную дужку детской коляски и растерянно смотрела на подходившего Андрея. А он, не замечая ее, быстро приближался, думая о чем-то своем, связанном с газетой. И вдруг тоже остановился, словно налетел на ствол молодой липки.

— Здрав-ствуй! — проговорил по складам и нелепо поклонился. — Это ты?

— Я… Здравствуй, Андрюша.

Как давно он не слышал ее голоса! В памяти вспыхнула картина золотой осени, их сладкий полет в березовую сказку…

— Вот это встреча! — подавив растерянность, бодрым голосом проговорил Андрей. —У самых Бранденбургских ворот!

— Да… Странно… Кто бы мог подумать!

Андрей заглянул под голубой козырек коляски:

— Зеленоглазая… В маму… А назвали как?

— Виктория.

— Виктория? Победа, значит. Хорошее имя!

Посмотрел ей в лицо. В чистых зеленоватых глазах стояли слезы. «Что ж я делаю? — ужаснулся он. — Как же я смею так?»

— У тебя… не все хорошо?

— Нет… Мы разойдемся, наверное, когда вернемся в Москву. А теперь нельзя. Это может повредить Георгию по службе.

— Как же ты будешь жить?.. В институт вернешься?

— Вряд ли. Вернусь к маме, поступлю работать…

— Жаль. Тебе ж всего два курса оставалось.

— Какой теперь институт… Ребенок…

Лицо ее вдруг исказила гримаса, и Анечка беззвучно заплакала, прижимая платочек к губам. Над низко опущенной головой, точно подбитая птица, вздрагивал высокий воротник.

Острая жалость переполнила сердце Андрея. Он взял Анечку за руку, хотел сказать какие-то слова… Но их не было.

Анечка перестала плакать, утерла слезы, поправила газовый шарфик на шее.

— Ты ступай, Андрей… Нас могут увидеть… Нехорошо получится.

— Да, я пойду.

— А за меня не беспокойся. Это я так…

Он кивнул головой, хотел пойти дальше, но Анечка поспешно, понизив голос, предостерегла:

— Ты его берегись! Он тебя ненавидит.

— Знаю. Он и должен меня ненавидеть. Но ты за меня тоже не беспокойся. Как-нибудь…

Она улыбнулась невесело. Слабо помахала ему рукой.

На этот раз не было никаких признаков благодушия: ни чаепития с причмокиванием, ни вальяжной позы в мягком кресле. Всей своей фигурой и выражением лица советник Кыртиков являл суровость и непреклонность.

— Я вас предупреждал, кажется? — строго вопросил он, едва Бугров вошел к нему в кабинет.

Не ожидая ничего хорошего от этой встречи, Бугров дал себе слово держаться как можно спокойнее.

— Не понимаю. Что вы имеете в виду?

— Не прикидывайтесь простачком! — яростным фальцетом прикрикнул советник. — Что вы опять колбасите? Куда гнете ваше «творчество»?

— Никуда не гну. Делаю то, что нужно.

— Если бы! Нет, вы протаскиваете в газету вреднейшую чепуху!

— Прошу конкретно: что вам не нравится в нашей газете?

— Не в вашей газете, а у вас! В ваших сомнительных писаниях.

— Наша газета не частная лавочка. Когда она что-то публикует, то отвечает за каждое слово. И если вам не нравится…

— Не мне персонально, а всему руководству.

— Кому именно? Кроме вас пока никто…

— Я отвечаю за ваше поведение здесь! Несу прямую ответственность за все ваши загибы и выверты. Не в меру стали самонадеянны: пишете что захочется, разъезжаете куда вздумается, встречаетесь с кем попало…

— С «кем попало» я не встречаюсь.

— Встречаетесь! Нам все известно! Тут разной швали еще предостаточно, они вам напевают, а вы все на веру берете. Человек вы молодой, неопытный, политически не очень грамотный…

— Я вас попрошу!..

— Нечего меня просить! Я знаю свои обязанности! Это вы своих не знаете!

Кыртиков извлек из ящика несколько газетных вырезок, сцепленных скрепкой. Это были последние очерки и репортажи Бугрова. Некоторые абзацы тонко и аккуратно, как в прошлый раз, обведены красным карандашом.

«Гошкина работа! Аккуратист! Систематик и аналитик!»

Пробежав один из обведенных абзацев, Кыртиков ткнул в него пальцем:

— Во! Что за чушь? О каких это вы плетете «издержках послевоенных исканий»?

— А что, разве их не было? Все было наперед известно? Разве немцы не создают государственные, политические и общественные формы, каких они прежде не знали?

— Это никому не интересно, что вы считаете. Мало ли что вам придет в голову! А уж если завелось «собственное мнение» — держите его при себе, не тащите в газету, не засоряйте мозги миллионам.

Бугров промолчал. Сдержался.

— Или вот еще: «Линия раскола проходит не по немецкой земле, а по немецким сердцам». Что это — стишки? Есенинщина?

— Написано плоховато, — согласился Бугров. — Но мысль не такая уж глупая. Я имел в виду…

— Никого не интересует, что вы имели в виду. Рано вам доверили ответственную политическую работу. Ошиблись!

— Это ваше личное мнение?

— Мое мнение — это мнение коллектива. А что это за «новых немцев» вы изобрели?

— Я не изобрел. Они существуют. Их породила сама жизнь.

— Чушь! Вреднейший идеализм! Нам надо проявлять сугубую бдительность, всегда быть готовыми дать отпор. А вы? Вы своими глупыми писаниями размагничиваете, расслабляете, дезориентируете! И это все потому, что вы выбрали себе в поводыри опасного политического слепца. Советник Паленых экономист и не понимает всей серьезности политической обстановки. Ему всюду мерещатся друзья.