Николай Зарудин - Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 8

Отвечая на вопросы, долговязый оратор путался. Все выходило, что и так хорошо, и этак возможно — в зависимости от обстоятельств. Должно быть, вода в его радиаторе циркулировала медленно благодаря накоплению спиртных осадков; он поминутно перегревался, стараясь всякий вопрос свести к примитиву. А озевские трактористы, хоть большинство из них и не окончило специальных курсов, крепко знали машинное дело. Теорию подучили они по литературе, а практически с детских лет терлись в кузнице, и теперь, по выражению Ласкова, чувствуют металл. Их первое знакомство с трактором состоялось в позапрошлом, тысяча девятьсот двадцать восьмом году.

С июля шаткая артель неуверенно, как новорожденный теленок, становилась на ноги. Из пятидесяти двух слипшихся хозяйств только семь человек знали твердо, куда ведет коллективный путь.

Еще рыскала на свободе, по-волчьи скалила зубы хищная кулацкая злоба. И дрожал запуганный химический огрызок, слепым кургузым носом тыкался он по разлинованной бумажонке, хныкал:

«Заявление от Азева согражданки Чухвануевой Анны Денисьевны что Маяк не жалаем 7 душ потому не жалаем мы не расписывалис и ничехо не знам».

Но колхоз продолжал биться. На бессонных сборищах он обдумывал каждый шаг. Защищаясь от насмешек и ударов враждебно настроенных односельчан, «Маяк» с огромными усилиями приобрел у Исенбаевского кредитного товарищества старенький поломанный трактор.

Приземистый, с облупившейся краской фордзон поджимал помятые крылья, виновато помахивая пусковой ручкой.

Среди организаторов артели больше всех радовался жадный до механики кузнец Андрей Ефимович Ласков. Он смело принялся за изучение и осмотр тракторного организма. Больная машина покорно раскрывалась перед ним, и железная уверенность пальцев бережно исследовала ее живую трепетную систему. Десятки раз был разобран до последнего болтика доверившийся Ласкову фордзон. Ремонт оказался несложным. Тут же обучались первые трактористы Леонид Ласков (племянник Андрея Ефимовича), шестнадцатилетний паренек, и Тихон Глухов, того же возраста.

И начал омоложенный фордзон неистово доказывать всем маловерным свою правоту. Он бешено тряс гулкую раскрасневшуюся молотилку; полусложная, застенчивая, она пришла в «Маяк» в середине октября, форсисто подмигивая маркой «Б.Д.О», и ярый фордзон взял ее на буксир. Передвигаясь по селу, они работали в день от восьмисот до тысячи пудов необобществленного хлеба. Брали три фунта с пуда вместо шести и даже восьми, которые приходилось платить за конную молотьбу у зажиточных крестьян. Сытые мешки собранного гарнца ухали в сусек, образуя резерв для посевной кампании. Контора гостеприимно раскрывала журнал, регистрируя заявления вновь вступающих членов.

Глухо стонали осенние ночи. Огрызалось почуявшее опасность кулачье, оно цеплялось за каждый промах, стращало или задаривало бедняцкую темноту, стыдило склонного к артели середняка.

Зимой колхоз добыл второй, сильно поломанный трактор; для него пришлось выписать отдельные части.

На землях древнего Булгарского царства крепчали морозы. Деревья разнуздались голыми ветками, они хлестали обезумевшую вьюгу. Скрытая рогожей обитых дверей, заставленная обледенелыми рамами и сутуло окопавшаяся завалинками, невидимо копошилась отчаянная борьба двух миров. А к февралю потерпевшая дефицит артель «Красный пахарь», проиграв ряд экономических боев, в беспорядке отступила к Озеву и в количестве семи хозяйств вместе с неокупленным трактором и тремя тысячами долгу влилась в «Маяк».

Сбросивший снега, еще влажный яровой клин дымился синеватым теплом. Он ждал сева. Все три озевские фордзона готовились немедленно ринуться в поле, раздували запотевшие бока, фыркали и от нетерпения рыли колесами землю.

Перед самой пашней кулаки сделали вылазку: под их влиянием, забрав лошадей и бросив землю, вышло из колхоза и уехало из Озева семнадцать дворов.

Но «Маяк» не хотел сдаваться: все надеялись на машины. Восемнадцать дней провел Андрей Ефимович в поле. Напрягая все свои шестьдесят лошадиных сил, пыхтели упорные фордзоны. Ласков и его два ученика проработали сорок часов, не сходя с руля, обучая тут же на пашне вторую смену. Через несколько дней подоспел новый, четвертый трактор «Красный путиловец». Работать продолжали в две смены, по двенадцать часов, и посевную закончили к сроку.

Так воспитывались в боевой обстановке борьбы за колхоз озевские трактористы. Теперь они знали цену машины.

И под хриплые звуки недобросовестно поучающего голоса окончательно завяло любознательное доверие к прыщавому лектору. Смесь проведенной беседы получалась слишком бедна, и народный дом безудержно позевывал настежь разинутой дверью.

Вечер перерождался в ночь; где-то за кузницей выли собаки. Темнота еще серела, лохматилась и, пошатываясь, бродила по деревне. Тут я опять увидел старшего тракториста: он отступил на два шага назад и в сторону, как бы делая вздваивание рядов; затем, широко расставив вытянутые ноги, плавно опрокинулся, припечатываясь всей спиной к забору.

Густые сумерки затушевали его нескладный облик.

Я остановился. В обнаженную память ворвался крик уличной московской торговли, — быть может, это гудел ветер от Иверских ворот:

«А вот морской житель! Забавный детский подарок! Пожалуйте!..»

Возникала наполненная водой бутылка, внутри которой растопырилась знакомая обугленная фигура. Затонувший тракторист не шевелился.

Коммуна крепко спала после трудового дня, свернувшись клубком и сладко посапывая. Лишь почесывался густой бурьян у забора, где свалился замертво пьяный лектор.

Яблони, отданные коммуной под непосредственное наблюдение агронома Коренева, были еще очень молоды. Прямо-таки не сад кудрявился за овинами, а махонькие хворостиночки. Дореволюционное Озево плодовых садов не имело. Есть, скажем, у Степана Суханова две анисовых яблони, между избой и баней, да еще по всей деревне штук пять набежит. А вообще садами не занимались. Всего только одна серая покосившаяся избенка, смотрящая по-стариковски выцветшими окнами, отвела на зады, защищает своими щуплыми плечами, придерживает осиновыми пальцами дрожащих жердей густой двадцатилетний сад. Яблони раскинулись ветвисто, широко, солнца сквозь них не видно — сплошная тень, а внизу испуганные стволы бледнеют известью. Как прошла весна, отряхнул ветер мертвые цветочные крылья, и начали на их месте крепнуть малые зеленые узлы будущего урожая. Так в горькой завязи зарождались хорошавка, анисовка, бель и черное дерево, что для мочки или варенья — лучшее яблоко.

Вот лес — другое дело. Прямо от самой деревни, как борода густой, идет он никем не саженный, косматый, кишит птицей и зверем, ломает деревянные ноги о пни, опрокидывает буреломы. В пятидесяти шагах от Озева стонет сосновый мир, дальше мельчает хвоя и тонконого кидается вглубь, прыгает через болота, мешаясь с чернолесьем, толпится по берегам рек. Сливаются деревья и кусты, ползут синие лесные шкуры казенными дачами, перелесками, островами в недра татарских и башкирских веков, по финско-чудской пуганной жизни, к Булгарскому царству, по чортовым городищам, туда, где, по выражению летописца, «…бес от многих лет мечты творил».