Василий Сологуб - Сотвори себя

Да, письмо пришло с той далекой станции, куда война, словно легкую щепку, прибила Григория. Как страшная болезнь, как снег на голову среди лета было это послание, которое пока что носил в кармане нераспечатанным.

Знал: оттуда добра не жди. Ведь буквально вырвался из объятий сумасшедшей Шурки и темной ночью убежал куда глаза глядят, только бы она его не привязала навечно к своей юбке… Молодой, глупый был, а она, вдова, мать двоих детей, пригрела его…

— Все вы, мужчины, лицемеры, — говорила она не раз. — Поете женщинам одно и то же, пока не надоест…

— Я не из тех… Я однолюб, Шурка…

— Однобрех…

— Докажу!

— Поклянешься?

— Нет, я… женюсь на тебе…

— Овва-а! Ну-ка погляди мне в глаза, петушок несчастный.

— Давай завтра пойдем и запишемся, если ты не веришь.

— Занудистый ты, Гришутка. Но за тебя пойду.

На следующий день Шура горестно заплакала над похоронкой, приложив ее к устам, как святцы: у покойного мужа выпрашивала разрешения и благословения на второе замужество.

Принарядившись, чинно, степенно, отправились в сельсовет. Шли напрямик, через пустырь, чтобы люди их не сглазили. На улице дождик моросил, ветер тоскливо завывал в бурьяне.

— Постой, Гриша. Погоди. Мне послышалось рыдание сыча, — настороженно остановилась Шура.

— Глупости. Днем сычи и совы спят.

— Прислушайся-ка.

— Кажется, щенок скулит.

— Откуда ему взяться в такое ненастье?

— Кто-то, наверное, выбросил на мусорник…

— Давай, Гриша, разыщем, жалко мне его.

— Ги-ги, собаку жалко? На то она и собака, дабы по-собачьи сдохнуть.

— Бездушный, замолчи! Слышь, повизгивает, просит помощи…

Спустились по склону в глубокую канаву и сразу же наткнулись на крохотного щенка. Замурзанный, мокрый, он беспомощно ползал в бурьяне и пронзительно пищал.

— Бедняжка! — Шура бросилась к нему, взяла в пригоршню, чтобы согреть.

— Искупай его в луже и вытрешь моим носовым платком, — предложил Жгура.

— Спасибо за дельный совет, — Шура принялась оттирать щенка. Залоснились черно-белые пятнышки.

— Рябко! — выкрикнул Григорий.

— На, положи за пазуху. Пусть согреется.

— Ты что, спятила? Он же холодный, как лягушка… Бр-р-р…

— Это тебе мой свадебный подарок…

— С собакой у сердца идти на регистрацию? Собачья жизнь будет у нас, Шурок…

— Не накаркивай! Пихай за пазуху!

Нехотя Григорий расстегнул рубаху, и Шура затолкала туда щенка.

— Гришутка, а у тебя черствая душа.

— Собакой меряешь человека?

— Самая точная мера!

— Шура, мы идем бракосочетаться или ты привела меня на собачий экзамен?

— Успокойся, щенка мы нашли к счастью.

В сельсовете на них посмотрели как на чудаков, но зарегистрировали.

Жгура вынул из-за пазухи полуобсохшего щенка и ткнул в нос Шуре:

— Вместо меня тебя Рябко целует и поздравляет с законным браком…

Эту злую выходку Шура, как ни странно, восприняла как приятную шутку. Отвела в сторону руку со щенком и, властно притянув Григория, поцеловала. Затем резко отстранилась, удрученно опустила голову и горько заплакала: то ли ей вспомнилась похоронка, что сиротливо лежала в сундуке, то ли представилась ушедшая в прошлое раскатистая свадьба, а может, просто сожалела о том, что все это, милое и дорогое, следует забыть, выбросить из головы, ведь начинается новая, неведомая жизнь…

Вечером в тот же день Шура добыла, выцыганила мясной начинки и наварила сибирских пельменей. Пригласила соседок, таких же солдаток, как и сама, достала из укромного местечка бутылку вонючей самогонки, и покатилось эхо:

— Го-о-орько!

Сначала они вдвоем, Шура и Григорий, целовались до одури. А потом уже и соседушки по очереди прикладывались к нему, как набожные к иконе… И он все воспринимал как должное. Даже кичился в душе: один парень на деревне…

Из-за деревянного почерневшего от времени пристенка исподлобья посматривали на свадьбу двое русоголовых веснушчатых мальчуганов. В их глазах затаилась черная обида на отчима, ведь он до сих пор ни разу не подошел к ним, не погладил по головкам, не принес гостинца, не заговорил с ними по-человечески… А главное — «присвоил» себе их мать.

После женитьбы Григорий замкнулся в себе, стал уединяться. Целыми днями бродил по лесу с Рябком. Пес оказался смышленым, умным. Жгура учил его брать след, носить в зубах котомку с едой. Иногда совал ему в зубы топор: трудись, помощник. Собака легко поддавалась дрессировке. Где бы он ни спрятался, зароется ли в сено, залезет ли в глубокий погреб, выследит и найдет. Испытывал пса в различных ситуациях. Бывало, отправится тайком на охоту в густые, почти непроходимые чащобы, верст за десять. А Шуру попросит, чтобы она закрыла Рябка в будке и выпустила его только под вечер. Но и тогда пес бросался на розыски, вынюхивал и непременно находил Григория. Собачьим радостям не было предела. Нежно лизнет шершавым языком хозяина прямо в губы, станет на задние лапы и так заглянет в глаза, чуть ли не заговорит, чуть ли не упрекнет, почему же оставил в неволе.

Жгура никогда не думал, не гадал, что так привяжется к тому жалкому, несчастному щенку, со временем ставшему красивым псом, без которого уже и жизни своей не мыслил.

— Я отравлю твоего пса! — свирепствовала Шура, сердясь на него за то, что он с утра до ночи возился с собакой, а детям не уделял никакого внимания.

— Не психуй! Это же твой свадебный подарок, — поддразнивал он жену.

— Или ты вообще не собираешься в моем доме пускать корни? Тогда скажи честно, и я не буду приучать к тебе своих детей.

— Они смотрят на меня, как волчата…

— Потому что ты их чураешься…

— Меня никто не учил отцовству.

— Для этого не надо проходить курсы. Просто будь человеком, а не эгоистом.

Отчуждение Григория и детей с каждым днем возрастало. Непослушные, упрямые, неуступчивые, они не могли простить Жгуре его женитьбы на их матери.

Прошел год, озорники подросли. Начали сговариваться между собой, как можно больше насолить отчиму: то подсыплют в его миску соли, то подсунут под руку разогретую на раскаленной плите металлическую ложку, а он обожжет пальцы и потом целый день чертыхается… Мать драла за уши проказников, секла лозиной, а потом вместе с ними ревела…

А ночью умоляла Григория, чтобы он не оставлял ее, горемычную, одну.

А по деревне пронесся слух о дополнительной мобилизации. Жгура всполошился, как заяц. Черная тень раздумий упала на его исхудавшее лицо… Боялся фронта. Зашитые в полу пиджака документы жгли огнем, напоминали о себе. Еще неделя, еще месяц, пусть еще год сможет он вылеживаться, нежиться под теплым боком Шуры, однако настанет день и заинтересуются им, позовут в военкомат…