Василий Сологуб - Сотвори себя

В нем шла постоянная работа мысли. «А что, если попробовать выкрутиться? Спрятаться. Затеряться. В этой глуши меня толком никто не знает… Пересижу, притаюсь где-нибудь на чердаке… Шура будет приносить еду. Впрочем, нет! Это же очевидное дезертирство. Зачем рисковать головой? Уж лучше стать на стезю покойного отца…»

— Шурок, я смотаюсь на несколько дней в соседнюю деревню к той бабке, где раньше стоял на квартире. Заберу все вещички и перенесу к тебе. Укореняться так укореняться навсегда!

— Я пойду с тобой. Помогу.

— А детей на кого оставишь?

— Гриша, если ты вдруг задумал сматывать удочки, скажи прямо. Я все переживу, перетерплю… Только не обманывай!

— Не говори глупостей. Я, заметь, даже иголки не беру с собой. Поняла? Рябка привяжи и не отпускай, пусть у меня под ногами не путается. Поняла? Я же тебя люблю, Шурок. Поняла? Зачем мне, скажи, улепетывать из твоего рая?

— Ну, валяй, поверю тебе! — обняла его за шею своими теплыми руками и заглянула в глаза. И хотя ничего в них не увидела, однако немного успокоилась, отогнала от себя тяжелую тоску.

Рябко, словно что-то чуя, лаял, выл, скулил и рвался с цепи.

Шура не удержалась.

— Найди и приведи хозяина домой! — слезно просила она, спуская пса с цепи.

Собака несколько раз обежала вокруг усадьбы, принюхиваясь к воздуху, к каждой травинке-былинке. Дух своего хозяина ни с чем не перепутает — различит среди множества разнообразнейших запахов.

Вернувшись от Шуры к бывшей хозяйке, Жгура немедленно отыскал уже покрытый ржавчиной топор.

Напильником подточил, направил лезвие. Уставив глаза в одну точку, желтый, словно поблекший цвет подсолнуха, неподвижно сидел с пришибленным видом…

Сострадательная старушка наварила трав от простуды, принесла квартиранту, чтобы выпил. Но тот равнодушно отмахнулся.

Неотвратимая сила влекла, тянула Григория совершить преступление.

В аптеке выклянчил крохотную бутылочку йода, клочок ваты, полоску бинта, нехотя потащился в лес: незрячие деревья-свидетели навеки сохранят его черную тайну…

И все же в тот день не осмелился на бесчестье, не хватило сил.

Левая рука предательски выронила тяжелый топор. Пот крупными каплями покрыл лицо. Душа восстала, просила пощады. Все тело протестовало болью…

Но в голове, как муравьи, копошились мысли: «Что важнее — голова, без которой нет жизни, или два худосочных пальца?»

На следующий день долго бродил, искал труднопроходимую, дремучую чащобу, куда не проникал бы даже луч солнца…

…Кровь неудержимо брызгала, хлестала. Пошатнулся: потемнело в глазах, беспомощно присел на холодную землю, плескал из бутылочки йод на зияющую рану, приложил вату, обернул бинтом… Старался остановить кровотечение, но усилия были тщетными. В панике выскочил на дорогу: может, кто-нибудь подводой отвезет в больницу.

Кричал, плакал, юлой вертелся в отчаянии: «Кровью истеку на дороге и подохну, как бездомный пес…»

Проклинал себя за постыдный поступок… Покрыл свое имя позором до конца жизни. Ругал на чем свет стоит отца, научившего бесчестию… Досталось по заслугам и матери. Осыпал проклятиями весь мир, но их никто не слышал, никто не спешил на помощь… Очертя голову мчался километров пять пустынной лесной дорогой, где ни души. Убегал от смерти…

Бесстыже ругаясь, ворвался в больницу. Пожилая женщина-врач, не расспрашивая, что с ним случилось, где и при каких обстоятельствах ранен, сделала ему укол и молча принялась обрабатывать одну за другой культяпки пальцев.

— О, да ты уже сам немного прижег рану йодом? Небось носишь аптечку с собой? — удивилась она.

— Заготавливал в лесу дрова и… Поплатился здоровьем за свою неосмотрительность, — бормотал сквозь слезы Жгура.

— Впервые в жизни встречаю такого молодца, который берет с собой в лес вату, бинт, йод, — съязвила врач, намекая на что-то греховное.

— Ветеринар я… Ношу все необходимое с собой, — нагло солгал Григорий. — Я из пришельцев. Овец гнал за Волгу да и бросил якорь на время в деревеньке вашей.

— Для такого здоровяка это ранение — пустяк, легкая царапина. — Искусно забинтовав пятерню, врач положила Жгуру на кушетку передохнуть.

Немного придя в себя, Григорий пробрался тайком в лес, чтобы замести следы…

Оцепенело стоял над торчащим в старом пне топором.

И вдруг услышал знакомый лай собаки. От неожиданности вздрогнул. Повернул голову и увидел своего Рябка. Удивился. Мгновенье — и пес, радостно повизгивая, уже ластился у его ног…

Лишь на десятый день приплелся Григорий домой с Рябком. Шура выскочила из избы во двор и не узнала своего мужа.

Бескровное, измятое, сникшее лицо… В глазах — одна лишь зола от прежнего огня. Правая рука забинтована и подвешена на платке.

— Гришутка! Дорогой, что случилось? Господи, расскажи, расскажи, не мучь меня!..

— Пустяки. Там одни бабы в деревне. Попросили меня соломорезку починить. А я в ней сам ровным счетом ничего не смыслю. Начал копаться в ножах, а лошади дернули… И как не было пальцев…

— Что же теперь будет? Как же ты так неосторожно? — запричитала Шура.

Подошли к отчиму и мальчики, сочувственно склонили перед ним головы: впервые им стало жаль его.

— Славные мои! Мы так легко смерти не поддадимся. Правда? — Левой рукой потрепал давно не стриженные волосы.

Детские лица от прикосновения мужской руки радостно засияли.

Шура, всхлипывая, произнесла:

— Гриша, заходи в избу… Чего же мы стоим посреди двора как чужие? Ты ведь голодный…

— Ребята, накормите Рябка. Толковейшая собака. И под землей меня разыскала.

Растерялась Шура: неожиданным теплом дохнуло от его слов, таких простых, непринужденных: «Ребята, накормите Рябка…» И доброжелательные слова, и радушное выражение лица, и сердечный взгляд его когда-то колючих глаз — все стало новым, непривычным. Жена и побаивалась этой резкой перемены в обращении и молилась в душе богу, чтобы муж остался таким навсегда. Правда, характер у него крутой. Под горячую руку может кулаком под бок тумака дать — и за месяц не очухаешься. Ранение, может, смягчит характер…

— Давайте, молодцы, я вас хоть левой постригу, — предложил Григорий на следующий день и добавил шутя: — Я ведь овечий парикмахер…

По избе покатился смех.

Затянулись, зажили раны. Снял Григорий надоевшую повязку.

Тем временем фронт покатился к Днепру, затем достиг предвоенных границ. Внимательно следил Григорий за событиями. Как «Отче наш», повторял про себя сочиненную версию своей судьбы: «В тылу хлеб сеял, землю пахал, мясо посылал на фронт… Вот видите, чуть не всю руку отхватило соломорезкой…»

Часто жене пересказывал эту выдумку, тренировался, чтобы потом не завраться, не перепутать грешное с праведным.