Василий Сологуб - Сотвори себя

Кряхтя, Земелька с трудом поднялся на ноги. Опираясь на клюкообразную палку, прошаркал по песку к черной долбленке, бока которой были облеплены зеленым роголистником. Звякнул цепью, изъеденной ржавчиной, и обратился к понурившемуся Забаре:

— На этой лодке, Семен, ночью через озеро мы вдвоем с твоим отцом подкрались к селу. Пулеметом выбили махновцев из Крутояровки и на колокольне установили красный флаг. Поэтому моя долбленка историческая. С тех пор я свято ее берегу. Здесь витает дух твоего отца…

Жил Даруга под наглым надзором Забары. Семен вначале исподтишка следил за каждым шагом председателя: чем тот занимается, куда поехал, с кем общается чаще обычного, кого незаслуженно отчитал, кому преждевременно выписал премию…

Затем стал открыто ходить по пятам. Веселый, с пьяной придурью в глазах, преследователь, как призрак, появлялся там, где Левко Левкович и не ожидал его. Здоровался непременно за руку, почтительно расшаркиваясь:

— Держишь власть крепко?

— По мере возможности.

— Руки у тебя скоро отсохнут…

— Во всяком случае, ты не дождешься.

В бесконечной карусели дел Даруга старался не обращать внимания на болезненные притязания бывшего друга… Не прижился Семен у них в колхозе. Не мог переломить в себе гордыню и двинулся искать свое место в городе…

…И как-то встретились они на перекрестке дорог, в шумном и многолюдном Днепровске.

— Ну, где ты, Забара, пристроился? Чем промышляешь? Кому морочишь голову? Кого поучаешь?

— Я — рабочая кляча… Машинам безразлично, кто их обслуживает. Они немые, слепые, не брезгуют никем.

— Машина любит умного человека, ласковые руки, доброе сердце.

— Давай отбросим пустую трепотню. Послушай-ка меня, безмозглого… Ты безрассудно раздаешь себя людям, не оставляя сил про запас…

— Этим я и счастлив, Семен, — Левко Левкович шагнул к своему запыленному газику.

— Постой, высокий и мудрый!

— Что тебе, еще надо?

— Тетка норма, дядя план гонят Левушку в капкан! — приплясывая на месте, хлопая в ладоши, запел Забара.

— Забара, сознайся откровенно, что ты находишь в юродстве?

Задумался Семен. Затем из его груди выплеснулось наболевшее:

— То моя броня от инфарктов! Упасть с такой высоты — не скоро без помощи подымешься. Я стремлюсь, силюсь вернуть самого себя себе и не могу… Не хватает ни силы воли, ни характера. Хотелось бы начать все с азов, ступенька по ступеньке вверх, и нет мочи стряхнуть с себя все то, что прилипло… Левко, я люто завидую тебе, что ты чист, твердо стоишь на земле, ясно смотришь вперед… Сорвался я и не могу стать на свои рельсы. Никто не берется мне помочь. Все отвернулись, делают вид, будто не замечают меня, обходят стороной. Разве я злодей? Ну, зарвался, ну, споткнулся, упал… Выкинули, как гнилое яблоко, на мусорник. А ты меня запряги в такие оглобли, чтобы с меня клочья мыла летели, а ты меня поставь на такой участок, где я больше всего принесу пользы. Вот это и будет государственный подход к кадрам…

Даруга, терпеливо выслушав Забару, с сожалением посмотрел на него.

— В голове у тебя, Семен, сплошной сумбур. Хорошенько разберись в себе сам, а потом приходи ко мне. Чем смогу, тем и помогу.

…Стройная, синеокая, юная, глаз не оторвать от лица, стояла девушка перед Даругой. Она держала за руку старого, слепого, в черных очках мужчину, на лице которого виднелись сизые крапинки от осколочков. Клинышек жиденькой бороденки торчал вверх.

— Не узнаешь, Левко? Я — Жгура, а это моя дочь Ольга… Приглядись, она с Лидой как две капли воды…

Даруга удивленно еще раз оглядел девушку. В самом деле: и глаза, вместившие, казалось, все небо, и белые пышные волосы, и сочные губы, в уголках которых притаилась трепетная улыбка, — все напоминало ту, ушедшую безвременно…

— Мы вернулись домой. Я выкупил свой дом у Забары, — тем же охрипшим голосом произнес Григорий.

Пораженный появлением этих двух, всколыхнувших в его душе прошлое, Даруга молчал в оцепенении.

— Левко Левкович, когда я удрал из села, то добровольно явился к прокурору, чтобы арестовали и осудили меня, саморуба… Отказали: ты, дескать, сам себя уже казнил… Я жизнь свою погубил и твою покорежил, Левко… Лиду изувечил, загнал… А сколько родной матери доставил огорчений! Да и ребенок Крихты на моей совести… Все беру на себя, все! И за это, как видишь, меня судьба жестоко наказала… Мне в карьере взрывом выпалило глаза… На меня пала вечная ночь… Ни солнца, ни окружающего мира, ни Оли — ничего я не вижу. Живу на ощупь. Слепец… Дочь обо мне все до капельки знает — я от нее грехов не утаил. Исправить, изменить уже ничего нельзя. Больше всего я люблю свою Олю-Оленятку. Это мое драгоценнейшее сокровище. Берегу и дорожу ею, как могу.

Голос Григория, казалось, доносился издали, из глухого подземелья.

Левко Левкович смотрел на Ольгу. Это была Лида и не Лида.

Оля прозрачно, светло, как Лида в десятом классе, заулыбалась, и на щеках ее округлились две ямочки. Даруга удивлялся: как смогла природа так точно скопировать образец. И только желал, чтобы эта ослепительно-застенчивая улыбка никогда не исчезала, не угасала бесследно.

— Спасибо тебе, дочка, что донесла мне чары, волшебство матери…

Оля весело защебетала:

— Левко Левкович, я привезла тетрадь с вашими стихами. Отец говорит, что мама знала их все наизусть.

— Ты сохранила? Молодчина! — Взял в руки потрепанную, выцветшую, полуистлевшую тетрадь. Молча полистал страницы. Какими наивными и чистыми показались сейчас эти строчки.

И радостно стало у него на душе от ощущения, что жизнь продолжается, что вот стоит перед ним девушка во всем блеске своей юности, со своим неведомым ему миром. Ей завершать замыслы, осуществлять мечты старшего поколения.

Истинно говорит народ: какое бы зло ты ни содеял, какое бы горе людям ни причинил, какими бы грехами ни тяготилась душа твоя, где бы ты ни скитался по белому свету — возвращайся на родную землю: она облегчит твои тяжкие муки.

Вот и возвращается Юрий Прокуда к родному гнездовью, откуда его вырвала судьба и послала искупать вину. Готов был тогда околеть. Но смерть не избавление. Жизнь уготовила ему нечто пострашнее — тысячи дней переживаний, терзаний, тягостных размышлений…