Василий Сологуб - Сотвори себя

Не постучал в дверь, а самоуверенно переступил порог Марьяниной хаты и увидел за старым столом удрученного Левка.

— Вызывал?

— Присаживайся. Минутку подождем Павла Свиридовича и Марьяну Яковлевну. Посоветуемся по поводу одного важного дела…

— Пока подойдет твое подкрепление, хочу тебя, интеллигент, спросить: кто же из нас будет поминать Лиду?

Левко сконфузился: не ожидал такого каверзного вопроса. Немного помолчав, ответил:

— Оба любили, оба и помянем, но каждый по-своему.

— И здесь, председатель, дипломатию разводишь, — кисло улыбнулся Жгура.

— Ты что-то другое предлагаешь? Надо помянуть, как надлежит, и точка.

Вошли в хату Крихта и Марьяна, сели рядом с Даругой.

— На днях меня, наверное, снимут с работы за либерализм, за своеволие… — резковато заговорил Левко Левкович. Сжал пальцы рук с такой силой, что они захрустели.

— Это еще по воде вилами писано. За тебя, Левко, люди заступятся. Легче всего выгнать, а ты попробуй на это горячее место достойного человека найти, — распалился председатель сельсовета.

— Я, Даруга, давно предчувствовал, что сгоришь, как мотылек на огне… Такие, сердобольные, как ты, что стараются быть сладенькими для каждого, быстро сгорают. — Жгура оживился.

— Но сейчас речь не обо мне. Я свое наказание получу с лихвой… Пока я при власти, хочу довести до конца дело с Григорием Авксентьевичем.

Жгура не обратил внимания на намек-угрозу.

— Если бы ты имел совесть, безголовый председатель, ты хотя бы извинился передо мной… Хотя бы извинился!.. Ведь ты Лиду свел в могилу… Погрязнул в разврате… Очень правильно делают, что тебя выбрасывают из высокого седла…

— Замолчи, негодяй! — не удержалась Марьяна Яковлевна. — Кто-кто, а я тебе цену знаю… Ты, именно ты загнал мою дочь в могилу!

— Тебе, Жгура, я вижу, не занимать нахальства, — у Крихты стали колючими глаза.

Григорий сразу же присмирел, склонил голову, мял в руках фуражку.

Даруга, заложив руки за спину, ходил туда-сюда по хате.

— Разрешите вкратце доложить о сути дела… Мне, председателю колхоза, прислала несколько писем из далекого заволжского села первая жена Жгуры. Она жалуется на Жгуру за то, что он, дескать, обманул ее, надул, а в придачу — удрал. Ну, любовь, это такое дело — насильно мил не будешь… Как пишет Шура, в дождливую ночь Григорий смылся, оставив разумного пса Рябка, которого он щенком принес домой и таскал за пазухой. После исчезновения Григория собака взбеленилась. Вынюхивала, разыскивала своего хозяина и не могла найти. Обшарила все окрестные села — не напала на знакомый след. И вот однажды пес в зубах принес домой косточки, завернутые в парусиновый картуз. И Шура догадалась: Григорий сам себе отхватил пальцы…

— Стало быть, сам себе враг? — прошептала крайне потрясенная Марьяна Яковлевна.

Григорий сначала отупело молчал. Потом сорвался со скамьи, с разбега плечом высадил дверь, выскочил во двор и бросился безоглядно убегать. Впервые за всю жизнь почувствовал Жгура: попал в западню, из которой можно спастись только бегством…

Всю ночь блуждал он в степи с одной назойливой мыслью: «Так вот как ты мне отомстил, мой верный Рябко…»

На рассвете Жгура подался к Забаре, выклянчил машину, отвез на базар в Днепровск всю свою живность, загнал ее за бесценок, а хату-светлицу продал, и тоже по дешевке, Семену Силовичу. Выследил, когда Марьяна на минутку отлучилась к соседям, увел Олю и канул с ней в неизвестность.

И покатились годы, словно колесо, спущенное с горы. Много воды утекло с тех незапамятных времен, когда крутояровцы поднимали свое село из пепла, залечивали раны, нанесенные войной их родной земле, спасали детишек в голодный неурожайный год…

Не село — райский уголок. Разгонистые улицы, утопая в зелени садов, спускаются с откоса прямо к зеркалу пруда. Зубчатыми заборами огорожены усадьбы. Почти у каждого двора колодец из цементных колец, а в его глубину с любопытством заглядывают, стоя на одной ноге, деревянные черно-белые аисты с цинковыми ведрами в длинных клювах. Через луга, поля, рощи шагают высоковольтные столбы.

От старого села осталась без изменения одна-единственная землянка Павла Крихты, как жуткое напоминание о войне, как «наглядное пособие для юных»… В том горестном жилище все как было: два подслеповатых оконца, уже вросшие в землю, крохотная печка, вылепленная из кирпича-сырца, скрипящие дощатые нары, на которых спала детвора, выщербленный глинобитный пол… А в самом углу кряжисто расселся перекосившийся, со щелями между клепок старый шаплык. Землянка-музей. А невдалеке хата-писанка Жгуры, теперешняя дача Забары, поблекла, полиняла, затерялась среди добротных домов.

Изменился облик села, изменились и люди, жившие здесь. К одним пришли почет, опыт и уважение. Другие растеряли все человеческое в погоне за выгодой.

«Легче гору перевернуть, чем перековать наново одну заскорузлую душу», — не раз говорил Даруга.

Все эти годы Даруга был бессменным председателем колхоза. Не ошиблись в свое время Марьяна Яковлевна и Павел Крихта в молодом парнишке, добрый руководитель из него получился. Пекся о людях, знал свое дело. За плечами институт, вступление в партию. И все на людях, все на людях…

Левко Левкович обладал бесценным свойством — притягивать к себе людей. Пожилые ценили его веское слово, женщины доверяли заветное, сокровенное, а соседские дети в его хате часто играли в прятки, порхали, как воробышки, через открытые настежь окна.

Даруга легко открывался душой перед честными людьми. Чувствительная, тонкая душа безошибочно чуяла, где добро, где зло. Он умел терпеливо выслушать каждого. На чистых скрижалях его души много жизней человеческих записано. Судьбы односельчан он по-своему передумывал, осмысливал. Другие придирчиво анализировал и не раз возвращался к ним, отыскивая глубинное, еще неведомое ему. Многих одаривал светом своей души.

В рабочей суматохе дни за днями уплывали, словно облака в небе. Даруга уже стал чаще посматривать на себя со стороны с иронией: «Стареешь, стареешь. Так тебе, закоренелый, неисправимый, тяжелый на подъем холостяк, и надо. Всем крутояровцам, каждому в отдельности, стараешься помочь, а сам себе не можешь. А закроешь за собой дверь просторного дома, и четыре немые холодные стены окружают тебя гробовой тишиной-удушьем. Большие и мелкие дела, что ежедневно захватывают, увлекают, постепенно оттесняют личное на задний план…»

В такие минуты Левко Левкович говорил: «Начинают черти чеснок толочь…» Выскакивал из дому, садился в машину, что всегда стояла начеку во дворе, заводил двигатель и во всю прыть мчался выполнять очередное неотложное дело…