Василий Сологуб - Сотвори себя

Навострив уши, Григорий прислушивался, нет ли кого-либо поблизости. Достал из-за пазухи лопатку и, лежа на животе, ловко орудовал, выворачивая из земли прихваченные морозом корни.

— Снова раскисла? Бери и заталкивай в мешок! — шипел, как селезень.

Лида и не шевельнулась, словно ее кто-то приковал к земле.

— Чего нюни распустила? — Григорий ногой толкнул жену в бок.

И вдруг как будто бомба разорвалась у Жгуры над ухом:

— Будь ты проклят, Жгура!

Ветер подхватил слова боли, отчаяния и слез и бросил их на село.

Григорий стал на карачки и от неожиданности шарахнулся в сторону. Притаился. Затем приподнялся и по-волчьи прыгнул на жену, как на добычу. Сгреб в охапку:

— С-с-сука! — Забыв о предосторожности, заревел: — Что ты наделала? Ты же погубила нас!

Насторожился: сюда вскоре прибегут люди — село ведь рядышком. На истерический вопль только мертвец не откликнется. На кой черт он приволок Лидку. — волосы длинные, а ум короткий…

Жгура напрягся, как зверь перед опасностью. Невдалеке послышался топот ног… Размахнулся лопаткой и швырнул ее в густой камыш — избавлялся от лишнего вещественного доказательства… Пустые мешки затолкал за пазуху, схватил в охапку жену и метнулся к пруду.

— Пусти меня, пусти, ворюга! — хрипела Лида и колотила ногами.

— Лидка, умоляю тебя, пересиди молча в укромном месте, пока возня уляжется, а затем прокрадешься потихоньку домой. А я побегу, Олю-то оставили одну… — Он осторожно положил ее на заломленные упругие камыши, а сам тотчас исчез в мутной непогоди…

Лида прикоснулась щекой к сухим колючкам. Они больно ранили кожу. Ползала, силилась подняться на ноги. Неожиданно под ней затрещал, раскололся неокрепший лед, и она провалилась по грудь в пруд.

— О-ой!..

Леденящая вода вмиг свела судорогой все тело. Хватаясь руками за крошево льда, беспомощно барахталась, плескалась, цеплялась за прибрежный уступ, срывалась и снова погружалась в пруд. И в это время услышала мужской голос:

— Кто здесь? Отзовись, кто здесь в камышах?

«Левко…» — ужаснулась Лида. Легче умереть молча в этом омуте, нежели испытать позор…

На берегу внезапно вспыхнул фонарик. Слабый пучок света прорезал густую тьму и выхватил перекошенное испугом женское лицо.

— Лида!.. Как ты здесь очутилась? Что случилось? Ты не можешь выбраться? Я сейчас помогу! — Даруга выдернул из брюк кожаный пояс, наклонился и бросил ей конец с пряжкой: — Хватайся, живее хватайся за ремень, я вытащу на берег… Мороз, окоченеешь… Хватайся, говорю!

Молчала, как немая. Ее широко раскрытые глаза смотрели на него отчужденно, безразлично, ничего не видя — ослепли от стыда…

Даруга вмиг прыгнул в воду, прямо к Лиде. Поднял ее на руки и с трудом выкарабкался на крутой берег. И, не переводя дыхания, изо всех сил бросился бежать в село.

Нес Лиду прямо к себе домой. Никогда до этого он не брал ее на руки. От большой любви боялся к ней лишний раз прикоснуться. А сейчас нежно прижимал ее к груди. Открыто, не прячась, никого не боясь, не опасаясь, нес по улицам Крутояровки.

— Лидок, только бы ты не простудилась. Уже скоро будем дома…

Вскочил в сенцы, толкнул ногой дверь, позвал тетку Кригу. Но та не откликнулась, пошла, видимо, на посиделки к бабкам. Осторожно положил Лиду на кровать. Взглянул внимательно на неподвижную, молчаливую Лиду, схватил ее за плечи, встряхнул, заглянул в ледяные, отсутствующие глаза.

— Ли-ида-а… Ли-ида-а! — обреченным голосом закричал он. Подхватил ее на руки и вслепую помчался в больницу.

«Сердце не выдержало, разорвалось…» — установил врач причину смерти…

Через несколько дней после похорон Лиды в контору заявился Григорий с ребенком на руках. Покалеченной рукой он хищно ткнул в Даругу:

— Этот душегуб твою маму свел в могилу… Запомни, Оля!

Вдовцом остался Жгура. От всех односельчан обособился. Олю отдал бабе Марьяне. А сам, не выходя из своей хаты-писанки, горевал. Перед ним каждый раз из необозримой дали возникало, оживало и наплывало лицо Лиды.

Его всюду преследовали глаза покойницы — нигде не мог от них спрятаться. Слонялся из угла в угол, небритый, одичалый. Маялся в четырех стенах, не зная, куда себя девать.

Нежданно-негаданно зашла почтальонша Томка Блюка, высокая, сухопарая, с глуповатым оскалом: у нее, говорят, не все дома. Но Григорий обрадовался живой душе, предложил табурет. Женщина, держа на плече сумку с письмами и газетами, не захотела садиться.

Томка без разбора одинаково радовалась: то ли кто умирал, то ли рождался кто, то ли выходила замуж девушка… Вздернутый нос, щеки-пышки. Расплывчатые кружочки глаз, подщипанные брови, всегда ощеренные зубы — на всем лежала печать блаженной юродивости. Уставилась на Григория:

— Налей чарку, выпью за усопшую.

Жгура почесал подбородок, поросший густой щетиной:

— Пусть Даруга поминает свою разлюбезную, — исподлобья бросил колючий взгляд на гостью.

— Левко был холостяком и остался им. А ты вдовец…

Нехотя достал с полки недопитую бутылку самогона, налил полный стакан и поднес Томке на своей шершавой ладони: не отстанет, приставала, пока не причастится спиртным.

— Земля пухом ей… — тихо засмеялась сама себе и жадными глотками осушила стаканчик. — А сальца не найдется заесть эту жгучку?

Хозяин недовольно крякнул, шаркнул рукой в ящик стола, нащупал там кусок. Почистил ножом, нарезал тонкими ломтиками на блюдце и подсунул ближе к Блюке.

— Извини, хлеба нет, не умею печь.

— Тебе одному тяжело, Гриша…

— Всяко бывает, — отмахнулся, как от надоедливой мухи.

Томка смаковала сало, причмокивала и, облизывая пальцы, как бы невзначай бросила:

— Гриша, бери меня в жены… Я люблю корову доить…

— Еще и месяца не минуло, как Лиду похоронили, а ты уже сватаешься…

— А когда можно, Гриша? Небось другую возьмешь, а я опоздаю, — захихикала Блюка.

— Выпила — и катись дальше, — Жгура насупил брови.

— Гриша, лучшей жены, чем я, тебе не сыскать.

— Да побойся бога, окаянная! — вспыхнул Григорий.

— Не злись. Это я между прочим… Чтобы ты помнил обо мне. А пришла я по другому поводу. Тебя председатель вызывает… Собирайся!

— Так бы и сказала, а то мутишь…

— По секрету: Левко готовит тебе петлю. Остерегайся! Его, правда, скоро скинут с должности… Я все знаю, потому как кручусь под рукой у начальства, — Блюка показала язык, сморщила нос и убежала из хаты.

— Что она мелет, эта дурочка? — с отвращением плюнул ей вдогонку.

Тревога закралась в душу. Отгонял ее, но она сверлила мозг: Даруга без всяких оснований не будет звать. Подкапывается, роет яму? Сам в нее и покатится!

Наскоро побрился, приоделся и поплелся в контору.