Василий Сологуб - Сотвори себя

— Добро! Вы тут и без меня разберетесь. Мое пожелание: без шума, без взаимных оскорблений, без драки решайте семейные закавыки… А я при случае заскочу.

Однако Григорий не торопился разводиться.

Как-то прибежал домой с работы раздраженный и злой. Юлой крутнулся во дворе, заглянул к корове, смирно похрустывавшей душистое сено. Рывком схватил в углу вилы и огрел ее рукояткой по ребрам.

— Повернись, старая каракатица! — наклонился над яслями и до стебелька выгреб сухое разнотравье. Карабкаясь по скрипучим ступенькам лестницы, взобрался на чердак и швырнул охапку до самой балки.

Выдернул из плотно спрессованной кучи сноп прошлогодних стеблей кукурузы, бросил на бревно, лежавшее рядом, схватил топор и принялся мельчить. Сгребал руками сечку и заполнял ею корзину.

— Кто тебе, муженек, раскаленных углей сыпанул под ноги — места себе не находишь, — Лида выглянула с веранды.

— Соли сыпанул на хвост, а не углей, — гаркнул он.

— Я уже задала сена корове на ночь. Зачем разводишь канитель?

— Сено для зимы, если припечет, а сейчас возьми корм подешевле и высыпь в ясли. Когда я тебя научу быть экономной, кисейная барышня?

— Стань на сквознячок и проветри свою дурную голову, — сказала она сдержанно.

— Пошли в хату. Хватит пререкаться.

Жгура первый перешагнул высокий порог, в уголке которого вбил старую ржавую подкову на счастье.

— А наш руководитель дуб дубом… Я ему, правда, не завидую, тянет он лямку дай боже, но дальше своего носа ничего не видит. «Председатель, — говорю ему сегодня, — уже мороз цементирует землю — пропадет свекла. Не успели выкопать вовремя, так отдай половину… Люди и ночью выхватят ее из земли…» А он мне в ответ: «Скорее язык колом станет, нежели издам такое распоряжение. Завтра костьми ляжем, но выкопаем до единого корня». Я расхохотался: «Ложись костьми, если у тебя есть запасные, а у меня они одни…» Прав или не прав я?

— Вот где собака зарыта. А на меня все шишки валишь.

— Извини, Лидуся… Издергали меня.

— Григорий, в тени-то намного легче жить, нежели на виду у всех. Ты только о себе да о своей семье печешься, а Левку болит каждый корень, что остался в мерзлой земле…

— Ишь ты, заступница… Яму за хатой видела? Ночами я ее заваливал корнеплодами. Ты хоть раз подставь свое плечо… Сегодня пойдем опять…

— Воровать? Никуда я не пойду.

— Ты должна!..

— Ничего я тебе не должна и не обязана.

— Лидуся, не сердись на меня. Видишь сама: треплет меня, жизнь, не знаю, за что ухватиться, — льстиво заговорил он.

— Уймись! Я же мать твоего ребенка, которого ты без памяти любишь. Хотя бы за это оставил бы меня в покое.

— Лидочка, прости. Сознаюсь: крут я с тобой… И себя не щажу! Ты замечала, чтобы я лег спать раньше полуночи? Нет, не замечала. Ты видела хоть раз, чтобы я в выходной день от нечего делать сидел и читал и газету ли книгу, как другие это делают? Нет, я не гоняю лодыря. Ты на мне когда-нибудь приметила белую праздничную рубашку? На мне ежедневно тлеет от пота будничная… Такой уж я уродился, клятый, узловатый… Бывает, дух переведу, как ломовая лошадь в упряжке, а какой-то голос словно подгоняет: давай, давай, давай… И где бы я ни вкалывал — то ли в колхозе, то ли дома, мне все кажется, что я мало зарабатываю, мало, мало… Иногда опомнюсь, оглянусь вокруг, подумаю: «Да разве мне больше всех надо или я собираюсь в могилу все с собой забрать? Соседи ведь и того не имеют, что мы с тобой нажили, и то чувствуют себя людьми, а тут живешь червь червем». Изредка пораскину мозгами: хватит, достаточно! Вырвусь из этого бесконечного водоворота и начну новую жизнь. Но, холера ясная, почему-то не получается. Не помню уж, когда нежил тебя… Увяла ты без мужской ласки…

— Посмотри на себя, какой ты жалкий…

Но Жгура не обратил внимания на эти слова, продолжал:

— Мы, слава богу, выкарабкались из нищеты. Есть дом под железом, сарай, хозяйство. Чего тебе еще надо? Разводиться задумала… Иди, понюхай, чем пахнет жизнь без такого трудяги, как я…

— Ты-то устроился, а твоя родная мать нищенствует в землянке. Никак не вымолю у тебя денег на хатенку ей.

— Давай быстренько смотаемся по бурачки, а затем уже делай как знаешь.

— Тебя тянет воровать, словно пьяницу выпить…

— Не мели чепухи! Ты простую арифметику знаешь? Подсчитай на пальцах: два мешка свеклы — это на неделю корма свинье. Заколем. Мясо оставим себе для еды, а сало загоним в Царичанке. Вот и есть моей мамочке на хату, если ты уж так настаиваешь. Одевайся, стало совеем темно. Время браться за дело…

Не в силах больше ругаться, спорить, Лида стояла посреди хаты, беспомощно опустив руки.

И так было уже не раз в последнее время. Пошумит, пошумит и потом вдруг сникнет, апатично подчинившись властному голосу мужа.

Не успела опомниться, как Григорий надел на нее телогрейку, натянул на ноги валенки, повязал голову грубошерстным платком.

— Лида, ну, айда… Чем раньше двинем, тем скорее вернемся. Мешкать нельзя — ребенок без присмотра…

Лида вдруг непроизвольно схватила на руки дочку и стала ее целовать, то ли вымаливая у нее за что-то прощение, то ли навеки прощаясь с ней.

Григорий на ходу накинул на свои плечи затасканный бушлат, нырнул ногами в тяжелые кирзовые сапожищи: полуприклепанные подковы привычно заскрежетали. Зажал под мышкой сложенные мешки. Вынул из печурки саперную лопатку, завернутую в тряпицу, и сунул ее за пазуху.

— Господи, помоги! — перекрестил обнаженную голову, о шапке забыл, цепко схватил жену за руку и потянул на улицу, приговаривая: — Два мешка корней — на неделю корма свинье…

В лицо им ударил резкий ветер. Из туч сеялась мелкая изморось, расстилалась по земле и замерзала.

— На ногах не могу удержаться, куда ты меня тянешь? — Ветер срывал с уст Лиды слова укоризны и уносил вдаль.

Жгура, тяжело дыша, молча тащил жену за собой. Не шел, а бежал с ней. Тьма сгущалась, хоть на куски ее режь. Ветер, казалось, старался разогнать осенний мрак, но тщетно. Лишь гневно завывал, теребил за полы, бил с размаху в грудь, валил с ног.

Обогнули пруд, затянутый первым ледком. Перебежали узкую полоску пахоты и остановились.

— Ложись на землю. Падай! Вот бураки рядом, — прошептал Григорий.

Лида сначала не поняла, зачем она должна падать. Оглянулась, глазами искала мужа, но не могла найти.

— Если заметят, каюк нам обоим. Падай, говорю! — схватил жену за ногу и начал тормошить. Сам лежал в глубокой борозде, всем телом врос в нее.

Лида нехотя присела на твердую морозную землю, но не чувствовала холода, вся горела от стыда: люди выпестовали руками каждый корень, выстрадали, недосыпая ночей, а она, паршивка, пришла воровать… Учительница, называется… Прижала колени к подбородку и в недоумении замерла.