Василий Сологуб - Сотвори себя

— Не будь трусом, забери к себе домой Лиду — и вся недолга. Я же знаю, она пойдет за тобой в огонь и в воду.

— Григорий и сам что-то предлагал в этом роде.

— Брешет он! Жгура, да будет тебе известно, скорее умрет, нежели уступит кому-то, тем более тебе, свою жену.

— Сложная ситуация… Ребенок…

— Левко, как бы там ни было, но Лиду ты должен успокоить. Размазня! Пентюх! — Галина отвернулась от Даруги.

…К полудню добрались они до больницы. Прошли широко распахнутые ворота, направились к уцелевшим строениям в глубине большого сквера.

И вдруг им навстречу из зарослей вынырнула Лида. Она была в старом синем школьном платьице, точно десятиклассница. Каждый день вот так же, как и сегодня, высматривала, ждала, не идет ли Левко…

— Ой, Лида! Принимай гостей! — весело застрекотала Галя.

Даруга остановился в двух шагах от них и молча смотрел на Лиду. Она непохожа была на ту, школьную… Худая, бледнолицая, с косами, уложенными венком на голове.

Лида украдкой поглядывала на Левка. Возмужавшее смуглое лицо, смолистые курчавые волосы, в которых уже запутались белые паутины седины. Губы обветрились. Глаза черные, печальные…

— Лидуша, живи сто лет! — Даруга невольно повторил давнишнее школьное приветствие.

— И ты живи сто лет! — протянула она ему свои тонкие беспомощные руки. — Сможешь — прости, Левко… А если не сможешь — тоже прости меня, неразумную… И не надо мне больше ничего от тебя, — всхлипнула она.

— А красоты твоей и годы не тронули.

— Где уж там… От меня тень одна лишь осталась.

Присели на лавочку, примостившуюся у акаций.

— Лида, ты мне так четко запомнилась в этом единственном платьице! Однажды ты была в нем, и тебе неудержимо хотелось петь и плясать. А у колодца Павла Крихты всегда стоял огромный шаплык с водой. Я и подумал, что на его широком днище как раз удобно отплясывать. Я выносил ведрами всю воду на капусту и с горы покатил его в долину. Перевернул вверх дном, и ты, обалдевшая от радости, вскочила на него. Как ты лихо выбивала мелкую дробь каблучками! В тот вечер, помню, сколько песен перепела! Собрались девчата, хлопцы. А я, желторотый поэт, первый раз в жизни во всеуслышание читал какие-то свои беспомощные стихи в твою честь.

Лида тихо улыбалась, слушая Левка. Ей стало легко и свободно от нахлынувших на нее воспоминаний.

— Даруга, а ты свои стихи, — спросила Галина, — небось растерял все?

— Да нет! Я ведь их записывал в тетрадь, а недавно нашел на чердаке, валялась, ждала моего возвращения. Вот она, я ее специально прихватил сюда.

Лида ойкнула от восторга.

— Спасибо тебе, Левко, за добрые слова, за то, что все-то ты помнишь.

— А ты постарайся стряхнуть с себя болезнь. Она давит тебя, а ты не поддавайся, сопротивляйся, вспоминай все лучшее, что было в твоей жизни, и хандра исчезнет. По себе знаю: если я падаю духом, то бодрюсь, бодрюсь, а затем с головой погружаюсь в работу, и все встает на свои места.

— Я попробую…

— А мы с Галей будем тебя чаще проведывать.

Даруга нежно взял Лиду за плечи, порывисто прижал к себе и торопливо поцеловал в мочку уха.

— Живи сто лет! Ты нужна… мне. А тетрадку со стихами на вот, возьми себе…

Даруга, сутулясь, двинулся с места и направился вниз по тропинке.

— Не залеживайся тут, — попрощалась и Галя.

Лида долго еще смотрела им вслед. Стояла и прижимала к груди тетрадку, которую ей оставил Левко.

Лиду избавил от тяжкого недуга родной дядя, Иван Яковлевич Цаберябый. Силком забрал из больницы, привез к себе домой:

— У тебя, племянница, нет никакой болезни. Выдумала ты ее на свою голову и носишься с ней как с торбой. Довольно! Моя Марфуша в поте лица полет колхозную свеклу, а ты, детка, огород наш приведи в порядок. Сапа стоит в сенцах. Если устанешь, покупайся в Орели, понежься на белоснежном песочке. Не ленись, поброди в роще, послушай пение птиц, особенно кукушку. Она тебе накукует сто лет жизни. А вечером доставлю тебе от бабы Марьяны Олю. Повозиться с ребенком — одно удовольствие для матери. А там, при возможности, заманю в хату для утехи Левка Даругу…

— Для забавы — не следует. Навсегда — другое дело, — отрезала Лида.

— Попробуем холостяка насовсем захомутать.

Председательствовал Иван Цаберябый исправно: разбитной, пронырливый, он не вырывался вперед и не плелся в хвосте. Скупой, прижимистый, мог быть и щедрым. Все делал исподволь, не торопясь. Тонко изучил характер районного начальства. Точно знал, где нужно крепко-накрепко затянуть, где ослабить. От навязчивых ханыг отбивался двумя доморощенными пословицами: «Друзей много — сердце одно», «Если сам себя не побережешь, никто не побережет».

Трудовой день Цаберябого заканчивался на закате солнца. Это вошло в привычку, стало незыблемым правилом. А потом, то ли совещание в районе, то ли горячее время страды, когда все от перенапряжения шипит, как раскаленная сковородка, Иван Яковлевич под самодельным душем поплещется, как утка, протрет тело «наждачным» полотенцем и в одних широких трусах сядет, развалившись на лавке, в своем тенистом саду, куда ни с одной стороны не проникает человеческий взор, и до полуночи дышит свежим воздухом.

У Цаберябого была одна причуда или, как говорил он сам, слабина: любил песни петь и играть на гитаре. Чтобы завистливые людишки лишнего не болтали языками, он неустанно бренчал в хате. Знал бесчисленное множество старинных украинских песен, казацких дум, современных лирических песен. Лида была его постоянной благодарной слушательницей. Племянница удивлялась: как это он мог вместить столько в своей голове, доверху набитой всевозможными хозяйственными хлопотами. Марфа, как правило, подпевала мужу.

Все лето жила Лида с дочуркой на дядиных харчах, приправленных разудалыми переборами гитары. Иван Яковлевич категорически запретил Григорию появляться в своем доме: «Не морочь голову супруге, пока окончательно не поправится». А Даругу удалось-таки затянуть раза два к себе на ужин — «для повышения тонуса племянницы».

Шаткий мосточек времени сближал ее с Левком. Невидимые нити надежды вроде бы уже связывали их в один узел, во всяком случае, казалось так. Лихая музыка, веселые песни, встречи с Левком наконец сделали свое доброе дело.

— Синеглазая, а тебя уже не узнать. Хоть замуж опять отдавай.

Поздней осенью Иван Яковлевич отвез Лиду с дочкой к Жгуре.

— Григорий, жизнь у тебя с Лидой, сам понимаешь, дрянная. Не мучайте друг друга, подавайте заявление — и крышка…

— Дядя Ваня, пусть он в присутствии вас согласится на расторжение брака…

— После долгой разлуки переступила порог и тотчас же требуешь развод… Я не возражаю, коль ты так рьяно настаиваешь, но не сейчас же вот так сразу.