Василий Сологуб - Сотвори себя

И на миг потемнело в глазах. Не мог поверить себе… Маринка-уголек. С первого класса подглядывал за ней тайком… В девятом, десятом снилась каждую ночь — носил на руках, бегали вдвоем на гору Калитву… Любил так, что боялся прямо посмотреть ей в глаза. И вот она сама сделала первый шаг…

Маринка мотнула белым платьем и, мелко цокая по доскам каблучками, сорвалась с места, побежала на другой конец моста, закрыв ладонями щеки. Что она, глупенькая, натворила?

А впрочем… Пусть думают что хотят! Она любит Юрия, любит! Давно, может быть даже с пятого класса, когда они сели рядом, за одну парту…

Юрий растерялся, не знал, как поступить… Но кто-то словно шепнул ему: «Подойди к Маринке, дурачина…»

Они убегали от сверстников в зеленую дубраву, протянувшуюся до подножия горы. Долго бежали, пока крутобережная Орель не преградила им путь. В растерянности остановились.

Он прикоснулся пальцами к сияющему девичьему лицу. Но девушка вдруг отстранилась и, дразня, стала опять убегать от него между деревьями. И он догонял и целовал ее самозабвенно. Маринка задыхалась от счастья, била кулачками в его сильную грудь.

Потом снова устремлялись куда-то наугад. Юрий не выпускал ее руки. Побаивался, чтобы кто-нибудь незаметно не подкрался к ним и не отнял у него Маринку.

Промокшие от росистых трав, они долго брели без цели.

Опомнились, когда их догнал Степан. Низенький, с ежистым чубом, красными, полными слез глазами.

— Маринка, — шептал он побелевшими, пересохшими губами…

Да, давно это было.

Облокотившись на перила, Прокуда стоял неподвижно и вспоминал, вспоминал ушедшие мгновения. Встал перед глазами и другой эпизод, связанный с Маринкой.

— Слушай, Юрочка, слушай меня внимательно. Гитлеровцы пронюхали, кого наши оставили для подпольной работы. Арестовали Дементия, Петра, Ивана… Говорят, пытали — живого места на них нет. Заперли в Бондарихином сарае. Анна, Пелагея и Агриппина послали меня к тебе, Юра. Больше никого нет мужчин в деревне, поэтому они просят, умоляют тебя освободить их мужей. Часовой один как перст, я сама только что видела. И я пойду с тобой. Буду караулить. Ты его сзади оглуши обухом, забери винтовку… Спасем односельчан и с ними удерем в лес к партизанам… Любимый мой, Юрочка, поверь, другого удобного случая не будет — один часовой…

— Да, да, Маринка… Верно говоришь. Но тебе там делать нечего. Иди домой. Я сам справлюсь.

— Юрочка, дорогой, как же ты один?

— Ты мне будешь мешать. Не женское это дело.

— Смотри, будь осторожен!

— Передай женщинам — пусть не волнуются. Я попробую, я обязательно что-нибудь придумаю.

— Юрочка, я верю, ты спасешь односельчан. Только не медли, потому что, говорят, их скоро… — Маринка прижала к своим устам ладонь, побоялась вымолвить то страшное слово.

— Иди, иди и жди меня!

Огородами она побежала домой. А Прокуда нашел в сарайчике старый, заброшенный топор, которым никогда ничего не рубили. Разве что секли поросенку тыкву. И вдруг его охватил ужас: он с голыми руками должен пойти на вооруженного гитлеровца?

Поздно вечером, не сказав матери ни слова, Юрий выскользнул из дома и нырнул во тьму. Долго сидел в канаве против сарая, подле которого шевелился настороженный часовой… В правой руке Юрия мелко дрожал топор: это била лихорадка страха. Он перестал владеть собой. Думал одно, делал другое… Силился себя перебороть и не смог. Обливаясь холодным потом, не заметил и сам, как это случилось, вдруг пополз в сторону. Миновал часового, невольно выпустил из рук топор, полз, как уж, все дальше от деревни в степь. Наткнулся на огромный омет соломы. Выдергал в нем дыру, забрался в это ненадежное укрытие, закрылся охапкой соломы и притих, притаился, словно слизняк в ракушке.

В полночь слышал, как над обрывом прошили степную тишину автоматные очереди… Туда, где просвистели пули, со стоном и плачем пробежали женщины. А он, Прокуда, в своей норе холодел от болезненного страха. Болезненного, потому что ничего не мог с собой поделать. Парализовало силу воли, мозг. Хотелось закоченеть, задохнуться, умереть, лишь бы никто не знал, куда он делся. Сам себя возненавидел, истязал: трус, ничтожество, дрянь…

Голод только через неделю непроглядной ночью пригнал его домой. Конечно, на глаза односельчанам и не показывайся. Анна, Пелагея, Агриппина прокляли его навсегда А Маринка? Маринка тоже… Она его никогда не простит, никогда не повернется к нему сердцем. Одна лишь мать хоть немножко его понимала — носила на чердак еду. Он ей во всем признался, бессильно плакал. Мать успокаивала, гладила непокорные кудри сына. Неизвестно, к чему бы все это привело, но Марина жестоко и опрометчиво, не щадя даже его мать, отомстила за свою обманутую любовь… Догадалась девушка, что Юрий прячется в доме на чердаке, подожгла подворье с четырех сторон, чтобы выкурить из Вдовьей Криницы труса…

И Прокуда на долгие годы исчез, будто сквозь землю провалился.

Ходила Арина в черном, как монашка. Платок надвинут на самые глаза, кофта, юбка — все черное: пожизненный траур матери, потерявшей единственного сына.

Заковали Павлика в цепи, навели дула: иди, партизан, в ледяное болото, ищи завернутое в промасленный брезент оружие! А он словно остолбенел: день стоял, ночь стоял — ни шагу с места.

Утром мать прибежала, увидела сына и поседела. И Павлик не узнал ее. А когда его расстреляли на глазах у матери, она помешалась разумом.

Похудела, стала высокой и темной, как жердь, которую хлещут дожди, стегают зимой вьюги, а летом донимает жарища. Черные большие глаза ее угасли. Взгляд стал тяжелым. Большой хрящеватый нос заострился на приплюснутом лице, а на щеках ни один мускул никогда не дрогнет.

Ходила Арина тихо, вкрадчиво, как будто боялась испугать птиц. Ступала на пятку, затем медленно опиралась на пальцы. Она будто плыла. Высоко закинув голову и никого не замечая. А потом оглянется вдруг и повернет домой.

Люди не протоптали еще тропинок, не прогрелась земля, а Арина шагает уже босиком. Молча зайдет к кому-нибудь погреться, но прежде ополоснет в луже багровые от холода ноги, оботрет их пучком соломы — не переступит грязными порог.

Посидит молча, съест печеную картофелину, если люди угостят, а больше ничего и в рот не возьмет. Потом, никому ничего не сказав, уйдет из дому и понесет улицей свою мучительную боль.

И сожаление, и печаль охватывают людей, глядя на Арину. О Павлике почти никогда ей не напоминают. А если кто неосмотрительно намекнет — вот, мол, если бы был жив ваш сын, Арина, — она зло перекрестит того молниями глаз и уйдет прочь.

Ее покосившаяся с ободранной стрехой хата давно просила мужских рук: торцовые стены облуплены, глина покорежилась, поотставала от самана… Соседи, бывало, сойдутся, чтобы привести в порядок запущенное жилище, а хозяйка с вилами на них…